Давно закончилась осада... - Владислав Крапивин

У Оськи свидетелей спуска не было, не похвастаешься. Но он и не хотел. Наоборот. Не хватало еще, чтобы узнали мама и Анка! Он даже Эдика Тюрина не взял с собой. Тот, конечно, был надежный человек, но вдруг испугался бы и начал отговаривать. Так же, как сейчас Оська — Норика…

— Давай оставим это дело. Я тебе сдуру посоветовал. Хлопнешься — одна пыль останется…

Они, ухватившись за якорные звенья, оба смотрели вниз.

Далеко под обрывом бежал среди акаций и желтых глыб зеленый поезд. Белел домик — станция “Черная речка”. Суетились у пирса пассажирские катера. Дальше на зеленой воде щетинились крутыми форштевнями сизые эсминцы под флагами Южной республики. А ближе к середине воды стоял на якорях серый крейсер под флагом Федерации. По палубе сновала вахта в оранжевых жилетах — крошечные, как божьи коровки, человечки… За бухтой — многоэтажки Правобережного района, зелень старинного кладбища, а дальше — плоские светло-синие хребты.

Площадка внизу казалась не больше газеты, а церковь на ней — как макет со школьной выставки…

Весь громадный простор дышал запахами моря, солярки с ближних кораблей и нагретого зноем известняка.

Впрочем, сейчас уже зноя не было. А запах соленой воды был сильнее других. Его приносил с открытого моря все тот же неуютный, шипящий в траве-мартынке ветер. Море распахивалось за выходом из бухты. Оно было золотисто-палевым от невысокого солнца. Уже вечерело.

— Норик, поглядели и давай домой…

— Почему?

— Ну… ты не обижайся, но ты же боишься.

Первый испуг у Норика прошел, и все же он не стал отпираться.

— Да… А если не боишься, какая заслуга?

— А если боишься, можно сорваться.

— Ты разве не боялся?

— Боялся… но, по-моему, не как ты…

Тонкие оттопыренные уши Норика стали темно-розовыми. Оська уже заметил: эти уши чуть чего наливаются краснотой.

— Откуда ты знаешь, как я боюсь?

— Я же вижу, — пробормотал Оська.

— Тогда… иди домой. Показал — и спасибо. Я теперь справлюсь сам.

Ага, “иди”! И жди потом, как в вечерних новостях сообщат: “Сегодня при попытке спуститься по цепи к церкви на Саламитских скалах…” И потом живи до конца дней преступником…

Оська увидел будто наяву, как летит вниз легонькое тело Норика. Не прямо, а кругами — словно желтый кленовый лист.

Норик сказал с жалобным упрямством:

— Ты разве не понимаешь? Мне теперь обратного пути нет. Если бы я не знал про эти цепи — другое дело. А если решил, а потом не пошел — это же как предательство. И тогда… самое страшное. Сбудется не то, что хотел, а… обратное.

“Что же такое должно у него сбыться?”

— Но пойми же ты! Это же… если по правде говорить, это всё предрассудки! Колдовство на пустом месте! Ничего же в самом деле от него не зависит…

— А зачем же ты сам тогда полез? Или… наврал?

Сказать бы, что наврал… А если после этого что-то случится с отцом? Да и вообще — тут была уже граница, за которой вранье немыслимо.

— Нет. Я правду…

— Вот видишь.

— Но пойми же ты! — выдал Оська чуть не со слезами. — Я же… помру от страха за тебя, за дурака! — “И отвечаю”, — добавил он мысленно.

— Ладно, — вдруг бодро отозвался Норик.

— Что “ладно”?

— Ты прав. Пойдем отсюда!

Оська молчал несколько секунд. Облегчения не было. Была ясная догадка:

— Ага! А потом ты придешь снова! Один! Да?

Побледневшие было уши Норика стали теперь вишневыми. Он опять поджал ногу и начал скрести ее с ненастоящим усердием.

”Если он придет сюда один, я буду уже ни при чем. Кто я ему? Нянька, что ли?” Но это Оська подумал уже так, без попытки уговорить себя. Никуда он не уйдет. Потому что этот желтый пацан уже не мимолетный знакомый. Он… неслучайный в его, Оськиной, жизни Норик. Наверно, такая судьба. Они уже будто товарищи, у которых одна тайна — еще смутно различимая, но важная. И какое-то родство душ. Еще мало ощутимое, но есть оно, есть… Норик этого пока не чует, а Оська…

С последней надеждой Оська предупредил:

— Имей ввиду. Если даже спустишься нормально, внизу еще одна опасность. Церковный сторож. Лютый старик. Вроде боцмана со старинного флота. Попадешься — линьки обеспечены.

— Что обеспечено?

— Линьки. Короткие веревки такие с узелками. Для воспитания по-морскому. Потом, говорят, неделю больно сидеть.

— Но ты ведь не попался?

— Бог миловал. А для тебя это только хуже. Если одному повезло, у другого шансов меньше в два раза.

— А он… если поймает, за ручку на двери подержаться уже не даст?

— Даст, — честно сказал Оська. — Не зря же рисковал человек. Но потом линьки по всем правилам. И даже отбрыкиваться нельзя, потому что желание тогда не исполнится…

— Ну… и не буду отбрыкиваться. Лишь бы исполнилось.

Ну, чем еще можно было его разубедить?

— Смотри, — вздохнул Оська, — как надо лезть вниз. Держишься крепко, но не до судорог. Ногу ставишь на эту перекладинку, как на ступеньку… — В звеньях якорной цепи были перемычки (есть у них специальное морское название, но Оська его забыл). — Одну руку можно отрывать, когда стоишь двумя ногами. А ногу менять — если двумя руками держишься… Если устанешь или закружится голова… или чересчур страшно сделается, прижимайся к цепи всем телом. И лицом. И закрывай глаза. И говори: “Цепь, ведь я твое колечко, мы с тобой срослись навечно”… Отдохнешь и спускайся опять. Вот так…

Все это Оська показывал на цепи. На том ее куске, который шел от камня до обрыва.

— Понял? Теперь попробуй сам…

Норик стал пробовать. Перебирал суставчатыми конечностями, как большое насекомое. Незагорелые части рук и ног высовывались из короткой юнмаринки, показывая, что загар мальчишкин недавний, непрочный… Норик прижался к цепи, шумно подышал. Спросил:

— Получается?

— Вроде бы получается…

— Ну… тогда я пошел, да?

У Оськи уже было холодно и пустовато внутри. Как в тот раз .

— Постой. Я пойду первым.

— Ты?! Зачем?!

— Балда! Чтобы держать тебя, если скиснешь!

Оба помолчали, глядя в разные стороны. Норик тихо и решительно заявил:

— Тогда я не полезу.

— Ага! Не полезешь сейчас ! Придешь потом, без меня…

Норик молчал, светясь красными ушами.

Оська сказал:

— Как хочешь. Тогда я полезу один.