Живой Журнал. Публикации 2019 - Владимир Сергеевич Березин

том, что положительный результат в тесте Тьюринга казался недостижимым, точно так же, как теорема Ферма — недоказуемой, а теперь обе задачи — история. Или почти история — техника становится всё умнее. Настоящая машина Тьюринга должна строить себя не из логики, а из жизни собеседника, отражая его, как зеркало. А подытоживал сосед свои наблюдения чужой мыслью, что зеркала и секс отвратительны, потому что умножают людей…

Паевский не оттого поселился в дачном кооперативе учёных, что сам был учёным. Он стал числиться в одном НИИ, потому что поселился в дачном кооперативе.

Дачи были хорошие, рядом — ленинские места, то есть горки и увалы, среди которых умер вождь мирового пролетариата. Паевский любил это место за то, что там жили вымиравшие академики. Гуманитарии ему были бы скучны, а эти были — технари. Он не брезговал их яблочным самогоном и терпел разговоры о тайнах воды и о том, что в прошлом году йети пытались зарезать какого-то садовода.

Сперва он помог одному соседу по дачам со строительством, потом другому — денежным советом, и вот ему самому дали уголок для офиса в химическом институте, а потом место в штате. Учёную степень он предусмотрительно купил себе ещё лет двадцать назад.

Институт этот был пустынным и гулким зданием на окраине. Сперва его оккупировали пёстрые магазины, потом они схлынули, оставив после себя — кто следы от вывесок, а кто — сами вывески.

Паевский сидел там тихо, как крот, за ним много что значилось, и бежать сразу было нельзя. Бегство вызвало бы погоню, и его сожрали бы молодые волки. А так он медленно погружался в пучину безвестности — один его недруг умер от излишеств жизни, другой попал в машину правосудия.

Это так и выглядело — зазевавшийся гном обнаруживает, что фалда его кафтана попала между шестерёнок, его тянет внутрь, и вот уже прихвачена рука или нога — можно, конечно, поступить, как куница, — отгрызть себе лапу и броситься наутёк, но жадность всё губит. И вот, глядишь, гном скрылся внутри гигантской непонятной машины, и только слышно, как чавкают шестерни свежим мясом.

Паевский был не таков — он был очень умён, и, предвидя опасность, давно стал уменьшаться в размерах. А его лепреконова радость, заключённая внутри горшка, зарытого в чужой земле, только увеличивалась. Жена умерла, а связи с детьми он не поддерживал — они давно жили среди тех, кто носит кипы и раскачивается в молитвах у единственной стены, уцелевшей от их храма.

Страсти Паевский не любил, и лишь иногда из гигиенических соображений заводил короткие оплаченные романы.

Он хорошо помнил, как это бывало с ним, а потом наблюдал, как бывало с другими: алкоголь, поздний вечер, и вот тебе уже отчаянно хочется счастья, и если выпить ещё немножко и ощутить тепло чужого тела, чужую ласку, то ты готов совершить очень странные поступки. Его однокурсник женился из-за того, что ему было страшно спать одному. Страх у приятеля возник после девяностых, а отчего возник — Паевский не интересовался.

Ему нравилась подхваченная у кого-то из дачных собеседников мысль о том, что вот писатель Бунин ненавидел задушевные русские разговоры под водочку и селёдочку, и нам тоже не следует забываться. Или это не Бунин? Какой-нибудь Набоков? Не важно. Вот ироничные беседы о техническом прогрессе — другое дело.

Но что это за история про молодого человека — вот вопрос.

Паевский был очень осторожен, но тут не видел опасности — может, он кого-то и взял бы к себе, нельзя ведь вовсе никого не брать — как иначе имитировать жизнь лаборатории.

Со своими дачными соседями он обсуждал отвлечённые вопросы — за это он их и любил, этих стариков, жизнь которых сводилась к яблоням и розам.

Они стояли над саженцами и говорили об искусственном интеллекте в Средние века.

Ведь дело тогда было не в Машине, а в том, куда Бог помещает особый дар.

Может ли Бог поместить душу в камень? В дерево? Отчего он выбрал человека как вместилище разума? Разум тростника тоже дан тростнику извне, а стало быть — это искусственный интеллект. Значит, и любой предмет может оказаться его носителем — согласно божественной воле.

Сам человек может изменять свойства предметов, но где предел этих изменений — может ли он вложить разум в тростник или камень.

Имена Декарта и Абеляра шелестели над грядками, как ветер.

Паевский отдыхал душой на этих разговорах — слова в них были родом оттуда, где не было ни откатов, ни рейдеров, разговоры были из той его позапрошлой жизни, когда он был нищим студентом.

— Раньше и женщину считали лишённой разума, а то и души. — Сосед-математик наполнял лейку, и чувствовалось, что ему эта мысль не сторонняя. Жена его давно бросила, а новой завести он не смог.

В городе у Паевского таких разговоров не было.

По сути, он купил себе не дачу, а собеседников.

На следующий день после прихода ментов у подъезда его многоэтажки ему навстречу бросился незнакомец, но тут же остановился. Паевский в очередной раз подумал, как уязвим человек в большом городе. Он как-то сразу угадал, что это к нему, но чувства опасности отчего-то не было.

Он всё же вылез из машины и, всмотревшись, понял, что человек, переминающийся рядом с дверью — здоровенный детина, сам с ужасом разглядывет его унылый двор, залитый весенней грязью.

Пришелец был явно иностранного происхождения.

Паевский поманил пальцем, и детина побежал рысью к нему.

Гуго и был пострадавшим, то есть — потерпевшим, о котором говорили менты. Его нужно было расспросить, чтобы окончательно удостовериться в безопасности.

История чужой любви проигрывалась за кухонным столом Паевского вновь, разворачивалась, как рулон бессмысленно пёстрых обоев. Гуго влюбился, и влюбился по переписке. Год — вот немецкое терпение — он переписывался с русской девушкой и аккуратно переводил ей деньги — на праздники, на просто подарки, наконец, на билет.

И тут же она пропала.

У Паевского даже скулы свело от банальности этой любви.

Необычным было только то, что немец сам приехал в Россию искать суженую. При этом он отказался подавать заявление в полицию и пострадавшим себя не считал.

Пострадавшей немец считал девушку с глупым, явно придуманным именем, которую, возможно, похитили. Он искал её следы, но след в России, в дикой стране снега и белых медведей, стынет быстро. Не для немца была эта задача.

Когда Паевский поставил на стол бутылку, немец сообщил, что тут все хотят его напоить, а это