Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

не поднимает, показывает, как глубоко раскаивается, как извиняется перед честными людьми. Так эта вместо покаянных слёз молча поставила ведро и хлобыстнула дурочек бошками: облапила загривки, бац, а спесь с обеих и послетала, ровно старая краска, и вылезли из-под спеси одни лишь кровь из разбитых носов, плач-рёв-слёзы и здоровенные синяки. Так вот же дуры: нет бы дождаться, когда она обратно с пустым ведром пойдёт — Сивому запретили покидать гостевой терем и Верна выносила после него сама, никому не позволила. Вот и познакомились обе дуры с душегубом так близко, как сами того не желали. Прям, когда узнал, сначала уржался, ровно жеребец, потом отправил обеих мыться и стираться, да посоветовал седмицу париться в бане до седьмых потов. А чего? Душегуб ведь, сами говорили. Сам-то вон где, а злодейства творит даже не приближаясь. А вдруг это заразно, точно мор? А ещё болтают, мол, баба с пустым ведром к беде! Придурки, это смотря какая баба! Какая-то с пустым, а Верна — с любым, хоть пустым, хоть полным. Да и вообще без ведра.

Съехались все. Ждать больше нечего и некого. Суд назначили через день. Жарик дневал и ночевал у Стюженя, вместе с Тычком и Ясной: после случая с Косой и Луговицей, Сивый велел сыну оставаться со стариками и на боярский двор без взрослых носа не казать. Найдутся доброхоты, возьмутся растолковывать мальцу смысл жизни. И когда Ясна с Тычком приводили Жарика, тот катался верхом на Безродовой шее, весело смеялся и был счастлив почти так же как на Скалистом. Вот он, отец, под попкой, и можно таращиться в расписной свод с диковинными травами, и кажется он так близко, вот протяни руку и в ладошку ляжет синий стебель с красным цветком. Стоял ты своими ногами на земле и было до свода — ого-го, руки вытяни и то не достанешь, и даже если подпрыгнуть… и даже если со стола — всё равно ого-го. А тут сразу вот он, а если встать отцу на плечи — вообще близко.

— Мне почему-то кажется, что сегодня в ночь придут недобрые вести, — Стюжень, Прям, Безрод и Перегуж сидели в гостевом тереме, в едальной и попивали бражку. — Опять случится что-то жуткое, и мы все трое будем вынуждены прыгнуть в сёдла и умчаться. Враз подрежут всех ворожцов и подпалят летописницы в краях и весях, случится набег, на краю Боянщины вскроется заговор…. Да мало ли. Они это умеют. Отработали поганцы свои ухватки.

— Если ты прав, — невесело бросил Прям, оторвавшись от чарки, — это случается вот прямо теперь. К ночи весть принесёт гонец, но случается именно в этот самый счёт.

Безрод усмехнулся и быстро полоснул взглядом по всей троице, что-то в льдистых глазах блеснуло так, что Стюжень едва не поперхнулся.

— Знать бы, что случается в этот миг. Что идёт по наши души…

Ишь разболтался, краснобай. Верховный упорно искал синие глаза, а стервец прятал, хотя, да… попробуй он не спрячь, мало тут не покажется никому. Но если бы можно было, вот честное слово, схватил бы этого за язык да размотал, пока всё не скажет. Ведь знает что-то подлец! Болтает на руке шейный шнурок из конского волоса с парой подвесок: золотым кругом, вроде перстня и длинной, в локоть, серебряной змейкой с красными глазками, сомкнувшей зубы на собственном хвосте. Прищурив левый глаз, глядит через кольца и хмыкает.

— За тех, кому плохо, а терпят, — Перегуж поднял чарку, многозначительно оглядел остальных.

— За тех кого прямо теперь подрезают на службе…

— За тех, кто стоит, а назад не пятится…

Всё посмотрели на Сивого. Тот молча покатал брагу по чарке, хмыкнул, буркнул:

— За упрямых, упорных, упёртых.

Верховный сузил глаза и уставился на подсудимца. Вот всегда с ним так: сказал что-то, а ты сиди, мозгуй, думай, что он увидел, что знает, что ему нашептали с Той Стороны?

— Ты это… если нас на суде не будет, нос не вешай, держи хвост трубой.

Безрод какое-то время молчал, потом брякнул такое… ни к селу, ни к городу, трое несколько мгновений встревоженно переглядывались — умом тронулся от волнений? В тот раз не тронулся, а в этот готов?

— Овчиную верховку бы Жарику. Да и Верне тоже. И поршни тёплые.

Если бы эхо могло повторять за тяжёлой, напряжённой тишиной, оно катало бы из угла в угол, от пола до свода: «Чего? Чего? Чего?»

«Вы что-нибудь поняли?» — взглядом спросил Прям у остальных.

«Вроде и выпили немного», — Перегуж недоумённо покосился на свою чарку.

«А теперь скажи то, что хотел сказать на самом деле», — верховный почесал загривок.

— Середина лета! Какие верховки? При чём тут верховки?

Безрод ожидаемо молча усмехнулся.

— Ополоумел, босяк? Зачем тебе верховка? Зима неблизко.

— На самом деле, ты чего? Захворал?

— Зима идёт к тебе, это полбеды, — Сивый вперил взгляд в свод, там белый скакун летел по полю красных цветов на синих стеблях, — сам уходишь искать зиму — туши светоч.

— Но…

— Пока не ускакали, сделайте, как я скажу…

Глава 50

Шесть ладей с медведем на парусах бессильно застыли посреди моря в дне ветряного ходу от Боянщины. Моряй на головной ладье тревожно всматривался в дальнокрай и морщился. Твою мать, море странное, безветрие кругом, вода не дышит: ни ряби, ни даже полуряби, а то что есть, это как малец носиком на воду пыхает. Синяя бездна сделалась точно мелкий стоячий пруд в лесной чаще, через которую не продерётся никакой ветер, хоть перегнись через борт, да глядись в неподвижную гладь, как в зерцало. Но вот глядишь ты, воевода княжеского ладейного поезда, вовсе не за борт, а на восточный дальнокрай и премного странного видишь — а там, кажется, вода темнее, а там, кажется, рябит вовсю, а на полудне дымка плавает-колышется, дальнокрай смазывает… да и нет его по сути дальнокрая. Украден. Спрятан туманом.

— Краёк, ну-ка глянь по сторонам. Ничто странным не кажется?

Кудрявый отрок, сам долговязый, шея долговязая и даже нос ему от отца-мамки достался какой-то долговязый, приложил руки к бровям.

— На полудне дальнокрая вообще не вижу, а во-о-н там чёрточка малость жирнее, чем должно быть.

— Значит не показалось. Как-то резко ветер ушёл. Что за напасть! Ведь почти дошли! До Скалистого всего ничего!

— Чтобы с полуночи да ветра не было… — Краёк только руками недоумённо развёл.

— Хороший из тебя мореход выйдет, — Моряй щелкнул долговяза по носу, тот широко улыбнулся и вернулся к делу — верёвки бочатами укладывал.

С кормы Дыродел руками спросил: «Что происходит?» Некогда знатный рубака, воевода кого-то из млечских бояр, он осел на Боянщине и теперь ходил поверенным Отвады в торговых делах. Почему осел в Сторожище, а не на отчине, отчего ударился в купечество — как ни пытали, никому не сказал, при себе оставил, и мрак его побери, может быть, поэтому именно Дыродел водит княжеские торговые поезда в Торжище Великое, а не какой-нибудь Зигзя?

«Не знаю, — Моряй пожал плечами и показал рукой, — но там и там что-то неправильно».

— Слушай меня, — зычно провозгласил он, — вёсла на воду!

— Вёсла на воду! — полетело с кормы на вторую ладью, а оттуда на третью и так далее. — Товсь!

Ладьи растопырили весла, будто ладонь пальцы, разбили зерцальную гладь мертвенной воды.

— Пошли!

Двигались уступом, каждая сзадиидущая ладья била девственно-ровную синюю целину чуть правее, и гребцы, пока взбалтывали море, удивлённо переглядывались: это тебе не в волну идти, хотя бы даже небольшую. Ладья идёт гладенько, быстро, качки нет совсем, корабли вспарывают недвижимое зерцало, как нож тканину, только вода журчит. Моряй поглядывал на восток и кусал ус. Чёрточка на дальнокрае, что виделась как гусеница лишь самую малость жирнее неуловимой полосы схождения воды и неба, стала видна отчётливо, и значить это могло только одно — что-то приближается, а ещё это неожиданное знание тащило за собой громадный вопросище, даже больше чем ладья: как гусеница двигается быстрее корабля на гребном ходу? Ветра ведь нет. На полудне по-прежнему «дымило», дымка завесила дальнокрай и показывать его не хотела никак. Там, прямо по носу море постепенно отдавало свой цвет, бледнело, делалось сероватым и терялось, ровно всамделишный туман укрыл. Если поднести ладонь к глазам, рука аккурат закроет туманное пятно, а справа и слева от ладони во вселенскую ширь всё так же будет