Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

— Вот ловкий плут, — улыбнулся Норфолк. — Вечно сидит с задумчивым видом, словно уже открыл все карты.

— А у меня еще два хода, — вставил я. — И одним я убираю вашу ставку.

Я выкинул из ячейки «интрига» его фишку.

— Вам, ваше величество, надо было увеличить ставку, — заметил Кромвель.

— У меня не осталось средств, — ответил я. — А мужчине не следует влезать в долги.

— Вам известно, где вы можете получить все необходимое, — сказал он. — «Стучите, и отворят вам»[93].

Его фальшиво-праведная библейская цитата в тот омерзительный день прозвучала очень неуместно.

«Я умираю как добрый слуга короля, но в первую очередь — Бога».

Пушечный залп из Тауэра разнесся над водой, и отзвук его достиг игрального зала. Мор умер. Ему отрубили голову.

— Ваш ход, ваше величество.

Три моих партнера вежливо ждали.

Я сделал свой ход. Я знал, каким он будет, уже в первых раундах. Всякий раз, взглядывая на бродившую между столами Анну, я видел, с каким интересом она следит за картежниками, коих охватил непристойный азарт. Порочная игра, порочная жена, и порочно мое желание обладать ею…

Жизнь наша смердела хуже, чем зловонная июльская Темза. В ней не осталось ничего хорошего.

Испытав приступ удушья, я оттолкнул ногой стул и покинул зал.

Я попал в дивный хрустальный — или ледяной? — дворец. Трудно сказать точно, поскольку я не мог дотянуться до его колонн и стен. Они переливались и сверкали, как сосульки. Но не таяли, хотя было тепло.

И я беседовал с владельцем того удивительного замка, упрашивал его стать моим слугой или советником. Однако именно он устанавливал здесь правила и выдвигал условия. Он выражал свои мысли предельно ясно и хладнокровно. Я расстроился, поняв, что мне не удастся уговорить его. Мне хотелось, чтобы он в полной мере проявил свои гениальные способности, но его это не интересовало. Неужели у него действительно иное призвание? Его не соблазняла мирская слава… Огорченный его неприступностью (или тем, что не могу сам служить ему), я спросил, к чему же он стремится.

Он залился самодовольным, неприятным смехом и взмахнул рукой в перчатке. Стены рухнули и превратились в водный поток, который забурлил под моим креслом. Меня понесло по течению, в отчаянии я ухватился за подлокотники, поставил ноги на перекладину, и темный водоворот закружил меня…

Но вот я вынырнул из объятий сна. Казалось, на меня обрушился водопад. Струи бежали по оконным стеклам, в ушах звенела громогласная дробь дождевых капель. Влага просочилась внутрь сквозь щели между камнями или в связующем их растворе.

В голове у меня прояснилось. Ливень. Но вечер не предвещал дождя. Невероятно. Я же сам видел безоблачный закат. Вымокшим полям даровали передышку. Набухшие колосья просохнут и поднимутся с земли, и тогда урожай будет хорошим. Вот что сулило нам вчера ясное небо.

Но на дворе лило как из ведра, шум дождя проник даже в мой сон. Хляби небесные разверзлись над английской землей…

В народе уже начали судачить: «Хлещет не переставая со дня казни Томаса Мора». Действительно, шестого июля к вечеру небеса нахмурились, и с тех пор вот уже шесть недель шли беспрерывные ливни. Затопленные овощи начали гнить на корню. Пока оставалась надежда на зерно — овес, ячмень, пшеницу. Но что будет, если и их ценный урожай погибнет!

Проклятые дожди! Соскочив с кровати, я подошел к окну. Погода не отличалась приятной кротостью. По стеклам хлестали яростные тяжелые капли.

Заворочавшись на своем тюфяке, Генри Норрис перевернулся на бок. Теперь он не мог спать за моей кроватью, она стояла слишком близко к наружной стене, которая сочилась влагой и успела заплесневеть. Ему пришлось перетащить свою постель в глубину опочивальни.

От сырости на Тауэрском мосту уже почернела (как мне доложили) насаженная на кол голова Мора. По крайней мере, она не превратилась в объект суеверного поклонения, как случилось с головой Фишера. Сам я не видел, да и не хотел видеть ее.

Все эти неприятности вызывали у меня досаду и отвращение. Скорее бы закончилось это летнее наваждение, скорее бы год прошел, сколько же можно любой каприз погоды (совершенно естественный и нормальный) рассматривать как некое знамение или Божью кару?! В будущем году к этому времени у нас уже будет наследник трона. У Анны родится сын. Тогда посмотрим, вспомнят ли они Мора… помянут ли его хоть раз в своих молитвах! Люди непостоянны и легкомысленны. Рождение принца, подобно водам Леты, смоет их воспоминания, подарит им забвение, скроет за непроницаемой пеленой и Мора, и Фишера, и присягу.

Одно событие сводит на нет другое — разве не так? Любое завоевание имеет свою цену. И эти неприятности стали моей расплатой за Анну.

Ветер со свистом швырнул в окно пригоршню брызг.

«Злобствуй сколько угодно! — смело подумал я. — Выплескивай неукротимую ярость, а победа все равно останется за мной».

* * *

Назрела крайняя необходимость летнего путешествия по королевству, надо было успокоить народ, посмотреть, как он настроен. Однако я не посмел подвергнуть беременную Анну дорожным опасностям, несмотря на наличие сравнительно удобного паланкина; да и сам я предпочел остаться, чтобы приглядывать за ней, обеспечить ей лучший уход.

Новая беременность протекала гораздо тяжелее, и королева постоянно пребывала в раздражении. В голову ей лезли ужасные глупости, к примеру она твердила о том, что не сможет выносить здорового сына, пока живы Екатерина и Мария. Утешала ее только музыка, она потребовала, чтобы Марк Смитон стал ее личным музыкантом, ибо только его лютня «отгоняла от нее злых духов». Она нуждалась в развлечениях, и я пригласил ко двору оксфордских лицедеев, приказав им сочинить и представить «легенду былых времен». Они придумали историю о докторе Фаусте[94]и показали ее затейливо и грандиозно — демоны в клубах красного дыма утаскивали грешного Фауста в преисподнюю. Восторгаясь представлением, Анна проявила живой интерес и к красному дыму, и неожиданному появлению дьявола, поскольку сама пыталась добиться такого же впечатляющего эффекта, когда ставила свою драму «Схождение в ад кардинала Уолси». Геенна огненная неизменно привлекала внимание творческих натур.

Поведение Анны, на мой взгляд, никак не соответствовало ее положению: беременные женщины обычно довольны, умиротворены, их целиком поглощают мысли о будущем ребенке. Она же вела себя крайне беспокойно, глаза ее постоянно лихорадочно поблескивали, и лишь собственные интересы имели для нее значение. Впрочем, главное, чтобы все это не вредило ребенку. Ведь Анна была особенной, не похожей на остальных, и все, что близко касалось ее, всегда волновало меня.