Вольные кони - Александр Семенов

Но хорошее без плохого не бывает. Появились и свои неудобства: отправился Степка как-то с приятелями по черную смородину, а самое ягодное место колючей проволокой перегорожено. Воротились с пустыми ведрами, отмахав с десяток километров. Хотели, правда, втихаря под проволоку поднырнуть и набрать спелой ягоды, от которой кусты ломились, да вовремя одумались. Не маленькие, понимают, что не про них там секрет прячут.

Сразу четыре сопки в окрестностях деревни обнесли такими ограждениями. Одну за кладбищем – ту точку сразу Покойницкой прозвали. Другую посадили там, где гадюк видимо-невидимо водилось, ей дали тоже подходящее название – Змеиная. Третью устроили в таком месте, куда и взрослые не захаживали. Самое шаманское место. Двадцатый век на дворе, а несознательные люди не переводятся: оставляют на плоском с ложбинкой камне деньги, конфеты, пряники, да повязывают на колючий куст боярки разноцветные тряпочки. Бабка Степке строго-настрого запретила трогать эти подношения – руки отсохнут. Пугала, у военных же не отсохли, все там раскурочали. Эта точка стала называться Шаманская. И последнюю устроили на безымянной скалистой сопке напротив Покойницкой. Точка эта как бы замкнула на деревне крест, потому ее обозвали Крестовой.

Старики не советовали военным в такие гиблые места соваться, но у тех свои расчеты, знай посмеивались, подшучивали над суевериями. Ну и, конечно, не без того, разное случалось. То машина перевернется, то казарма сгорит, то солдата гадюка цапнет, едва до госпиталя довезут. Не зря, видно, бабка говорила, что на те места наклик наложен.

Заметно поубавилось у деревенских сенокосов и пастбищ, а у пацанов – простора. Степь исполосовали узкие траншеи, похожие на свежие шрамы. И пока не заросли, тянулись, собирались в пучок у точки. Не одного Степку одолевало любопытство: что там, за колючей проволокой делается? День и ночь под землей что-то ухало, грохотало, копошились солдаты и метались над сопками сполохи электросварки. Не подобраться к ракетной точке, отгоняют.

Но однажды по теплу, кукушкины слезки уж вовсю цвели, Степка с братьями Маркеловыми проникли на Крестовую. Долго бродили вокруг да около, но мало что увидели. И вдруг смилостивился обгоревший на солнце стройбатовец, помахал, призывая: лезь сюда, пацаны! Юркими ящерками скользнули они под проволоку и, не веря в свою удачу, оказались на площадке.

– Ну, пацанва, кто хочет посмотреть шахту? – важно спросил солдат. – Пущу того, кто меня с сестрой познакомит. У кого сестра есть?

– У меня, у меня! – вразнобой закричали братья, хоть у них никакой, даже сопливой еще, сестренки не было. Такая вот охота была под землю заглянуть. Степка отмолчался, не с руки было врать. Гордость не позволяла. Много их тут, охотников до чужих сестер развелось, на всех не хватит. Да был бы солдат как солдат, а то губошлеп какой-то. И как таких в армию берут, только позорят. Губошлеп постукивал прутиком по голенищу кирзового сапога, перепачканного глиной – сроду ее тут, на горе, не было, – и прищуривал глаз:

– Смотрите, вечером в парке встретимся. Без сестры не являйтесь. Идите, смотрите, – распорядился он, как самый большой начальник. – Только вниз не свалитесь! – крикнул он им уже в спину.

Степка на коленках пополз к огромной бетонированной дыре, глянул и в темноте не увидел дна. После, когда глаза обвыклись, различил – маленькие человечки долбят гору. Дыра оказалась неприятной, дохнула промозглым холодом, обдала сырым смрадом и пороховым запахом расколотого камня. Холод этот проник до самых костей, хоть и лежал он животом на теплом бетоне, а спину припекало горячее июньское солнышко.

Степка попытался и не смог представить, какие огромадные ракеты всунут в такие дыры. Мысленно измерил по высоте, оказалось – несколько изб можно поставить друг на дружку, а на трубе верхней еще и самому встать. Поднырнув под проволоку и оказавшись в свободной степи, Степка сказал себе, а вышло громко: «Что же это сделается с Америкой, если гвозданет по ней одна такая штуковина?»

– Порвет всех на клочки, и солдат присылать не надо! – сообразил старший Маркелов, когда они вприпрыжку мчались под гору. – Вырасту, тоже стану ракетчиком!

– И я ракетчиком, – поспешал за ними младший, подтягивая поминутно сваливающиеся сатиновые шкеры. Гачи у него всегда были оборваны, будто его собаки рвали. В таких штанах только из подворотни выглядывать, а не в ракетчики идти.

…Степка смотрит в окно: кругом белым-бело, и только между рамами рдеют на вате гроздья рябины. Далекий солнечный день вспоминается, как ласковый сон. Как галопом летели они вниз по склону, царапая босые пятки об острые камешки. Мелькали фиолетовые лепестки кукушкиных слезок и темно-розовые дикой гвоздики, желтые кругляши одуванчиков, россыпи белой кашки. Покачивалась в солнечном мареве степь, волнами струился ветер. Редкие курчавые облака плыли по высокому небу, и не было ему ни конца ни края.

Степка хотел, но почему-то не выкрикнул вслед за приятелями, что тоже не прочь стать ракетчиком. Но больше никогда не ходил с ними на точку. Наверно, оттого, что запнулся, упал плашмя, зашибся – в глазах поплыли радужные пятна. И на какое-то мгновение показалась картинка: огненный смерч слизывает дома, деревья, людей, все это летит мелким мусором, вперемешку гонимым страшным ветром. Странное это видение скользнуло где-то на запятках глаз, и растаяло на жарком солнышке. Степка забыл о нем раньше, чем перестал болеть ушибленный живот.

Сидит Степка пригорюнившись и думает, что война – это очень плохо. Бабка без слез о ней вспоминать не может. Мать ей поддакивает. А пацаны как играли в войнушку, так и играют, только не могут по-киношному красиво воевать. Бегают, палят из-за стаек и спорят, кто кого победил.

Кино Степка любит. Но не со всем, что показывают, соглашается. Пока смотришь, как наши на экране геройствуют, радостно и не страшно. А выйдешь после сеанса – напротив клуба памятник погибшим стоит. На нем длинный список фамилий. Одних Новокрещеновых сколько. Бабушка говорила, что если бы всех родных на одно кладбище перенести, оно бы вдвое выросло. И сразу бы стало ясно какую правду в кино показывают. Степка об этом раньше и не задумывался. Но подслушал однажды, как мужики-фронтовики фильмы про войну охаивают, и задумался. Хотя зря они так ругаются. Пока тихо, привольно, надо успевать расти.

Военные строители как быстро накатили, так стремительно и схлынули. Отбыли восвояси, оставив раскуроченную степь, вложив в землю что надо. То там то сям торчат опоясанные тройным кольцом колючей проволоки бугры. Покуражились, покуролесили военные напоследок. Председатель и тот пострадал. Купил у вояк трубы для фермы и получил за то шесть лет. За что? – никто толком и не знает – дело секретное. Поговаривают, что за опрометчиво сказанные слова: ракетные базы строим, а по колено в назьме тонем.

Последней диковиной для деревенских стали проложенные к неприметным холмам бетонные дороги. По ним несколько ночей гудели мощные тягачи, волоча тяжеленные, укутанные брезентом платформы. И все стихло. Будто не налетала на деревню зеленая орда, не шумела, не чудила, не дырявила землю. Ракетчики сидели в своих норах скрытно, и постепенно люди стали забывать о них. Хоть бы разок пульнули в небо, показали себя.