Том 5. Мастер и Маргарита. Письма - Михаил Афанасьевич Булгаков

class="p1">Причем, в данном случае, это вральное пение подается в форме дуэта, в котором второй собеседник подпевает глухим тенором, сделав мутные глаза.

Итак, стало быть, это он, бывший злокозненный директор, повинен в несчастьи с «Мольером»? Он снял пьесу?

Интересно, что бы тебе ответили собеседники, если б ты сказала:

— Ах, как горько в таком случае, что на его месте не было вас! Вы, конечно, сумели бы своими ручонками удержать пьесу в репертуаре после статьи «Внешний блеск и фальшивое содержание»?

Статья сняла пьесу! Эта статья. А роль МХТ выразилась в том, что они все, а не кто-то один, дружно и быстро отнесли поверженного «Мольера» в сарай. Причем впереди всех, шепча «Скорее!», бежали... твои собеседники. Они ноги поддерживали.

Рыдало немного народу при этой процедуре. Рыдала незабвенная Лид. Мих.[625], которая теперь вынуждена посвятить свои досуги изображению графини-внучки. Известно ли все это собеседникам? Наилучшим образом известно. Зачем же ложь? А вот зачем: вся их задача в отношении моей драматургии, на которую они смотрят трусливо и враждебно, заключается в том, чтобы похоронить ее как можно скорее и без шумных разговоров.

Поэтому, когда женщина, потрясенная гибелью всех сценических планов того, с кем она связана, поднимает шум у театрального склепа, ей шепчут на ухо:

— Это он снял... Он! Вон он... Вы за ним, madame, бегите. Вон он!

Выбирается первое попавшееся, но непременно одиозное имя, и по следам его и посылают человека. Поди-ка проверь! Поверит, кинется в сторону, и шум прекратится, и прекратятся пренеприятнейшие разговоры [о роли Станиславского в деле «Мольера» и «Бега»], Немировича в деле того же «Мольера» и многих других делах, о работе Горчакова, а главное, о своей собственной работе!

Звезды мне понравились. Недурно было бы при свете их сказать собеседнику так:

— Ах, как хороши звезды! И как много тем! Например, на тему о «Беге», который вы так сильно хотели поставить. Не припомните ли вы, как звали то лицо[626], которое, стоя в бухгалтерии у загородки во время первой травли «Бега», говорило лично автору, что пьеса эта нехороша и не нужна?

Тут бы собеседование под звездами и кончилось!

* * *

Но нет, нет, мой друг! Не нужно больше разговаривать. Не мучай себя и не утомляй их. Скоро сезон, им так много придется врать каждый день, что надо им дать теперь отдохнуть. Все это мелко. Я и сам поддался этому вдруг. Сказалась старая боль! Обещаешь не разговаривать?

* * *

Но вот что я считаю для себя обязательным упомянуть при свете тех же звезд — это что действительно хотел ставить «Бег» писатель Максим Горький. А не Театр!

* * *

Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана[627]. Я берегу ее для тебя, зная, что она поразит тебя так же, как и меня. Я прав в «Мастере и Маргарите»! Ты понимаешь, чего стоит это сознание — я прав!

Обрываю письмо и вычеркиваю слова о Станиславском. Сейчас о нем не время говорить — он умер.

Твой М.

173. Е. С. Булгаковой. 8 августа 1938 г.

Москва

Днем.

Дорогая Люсенька!

Вчера ночью получил твою открытку от 6-го и в ней кой-чего не понял. <...>

Появление Дмитр. внесло форменный ужас в мою жизнь. «Кихот» остановился, важные размышления остановились, для писем не могу собрать мыслей, в голове трезвон телефона, по двадцать раз одни и те же вопросы и одни и те же ответы. Его жаль, он совершенно раздавлен, но меня он довел до того, что даже физически стало нездоровиться!

Сегодня вечером он уезжает в Ленинград, добившись здесь, благодаря МХТ, приостановления своего дела, что, надеюсь, приведет к отмене его переселения. Уехать он должен был вчера, но его вызвали для оформления траурного зала в МХТ.

Я сделал все, что мог, чтобы помочь ему советами и участием, и теперь, признаюсь тебе, мечтаю об одном — зажечь лампу и погрузиться в тишину и ждать твоего приезда.

Кошмар был, честное слово!

Спешу кончить письмо, чтобы отдать его Настасье.

Итак, ты выезжаешь 14-го? Очень хорошо. Нечего там больше сидеть. Ку, если не трудно, закажи порошки от головной боли, привези. Волнуюсь при мысли, что вам трудно будет с поездом. Сдай, что можно, в багаж!

В голове каша! Целую тебя крепко! Жду!

Твой М.

174. Е. С. Булгаковой. 9 августа 1938 г.

Москва

Дорогая Люси!

У меня первое утро без Дм. Что это за счастье, ты не поймешь, так как не была в кошмаре, о котором подробно расскажу при свидании. Достаточно того, что у меня началась полная бессонница. Уехал он, сказав, что на днях появится вновь, и я серьезно озабочен вопросом о том, как оградить свою работу и покой. Всему есть мера!

Впервые за это время хорошо заснув, был сегодня разбужен cuñad’ю[628], появившейся с двумя ящиками рано утром. Она унеслась быстро, оставив мне эти ящики и головную боль. После этого мне пришлось позвонить к ней, чтобы узнать число, когда ты выезжаешь. Поговорив с Кал.[629], я уж хотел положить трубку, как получил к телефону cuñad’у, которая стала мне быстро и неразборчиво рассказывать что-то о варенье и о каком-то русском масле и что-то приказывать с ним сделать, чего я, конечно, не сделаю, так как, чуть-чуть отодвинув трубку, перестал слушать эту белиберду.

* * *

Итак, ты выезжаешь 14-го и деньги у тебя есть? (Ольга сказала, что есть.) Счастлив, что скоро увижу тебя. Я с глубокой нежностью вспоминаю, как ты охраняла мой покой в Лебедяни.

* * *

Сейчас дело идет к полудню, а Настасья куда-то провалилась, чего с ней никогда не бывало. Уж не случилось ли с нею чего-нибудь? Ну ничего, сегодня будет еще больной день, а завтра, верю, удастся вернуться к «Кихоту». Начну его переписывать.

Вот пришла Настя! Все в порядке.

* * *

Как ты понимаешь, я нахожусь под впечатлением смерти Константина и все раздумываю, раздумываю. А так как мысли мои тяжелые, навязчивые, о литературной судьбе, о том, что сделал со мною МХТ, то, чтобы перевести их на другие рельсы, приведу тебе несколько картин, сопровождавших смерть.

* * *

Человеку, случайно позвонившему в Театр по своему делу, днем 7-го, мхатовская дама (кажется, сестра Рипс[и][630]. Есть такая?), заикаясь, сказала так:

— Да... вот... у нас тут... происшествие...

— Какое