Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

ждали хорошего от перемены правительства <вымарана 1 строка>. Война смела эти волнообразные настроения. Теперь же от начала войны уже проходит семь лет, запахло новым урожаем.

– Неужели, – сказал он, – когда-нибудь настанет время, и человеку можно будет обойтись на земле без помощи Карла Маркса?

– Вы это говорите точно с тем же выражением, как мы мечтали когда-то жить без царя. В нашем обществе тогда жила такая флюида, благодаря которой всякую личную неудачу при общем сочувствии можно было сваливать на царя. <3ачеркнуто: И какое это воображаемое бремя свалилось тогда в то утро, когда вошли в комнату люди и сказали, что царь Николай отказался от трона в пользу брата Михаила, а Михаил отказался в пользу народа. Стало прямо физически легко где-то у себя за ушами, на шее...

А теперь вы мечтаете остаться без Маркса? <4 строки вымарано> Не пора ли вам, немолодому человеку, понять, что сам человек в своей свободе независим <1 строка вымарана>...

То, что некоторая доля свободы распоряжаться собой есть одна из прирожденных способностей человека, можно

636

видеть по чудакам, которые не хотят жить как все, и еще по концам: иногда под конец жизни иной таких чудес натворит, что молодому даже и не приснится.

И вот тоже чувство бессмертия – тоже прирожденное чувство, иначе как бы мы жили беспечно до невозможности и безумно жестоко или отдавали бы иногда совсем даром другому свою короткую жизнь...

24 Августа. Утро богатое, холодная седая роса на капусте, и тугие завернутые кочаны раскинули вокруг себя, как седые бороды, нижние, покрытые росой листья.

Я успел памятью подхватить этот источник счастья, откуда оно льется мне в душу при начале каждой осени. Это было на хуторе графа Бобринского (Балахонском, где я был управляющим еще в 1903 году (44 года тому назад)). Душа моя была взорвана до самого дна, до самой природы и соединялась свободно со внешней природой: отсюда потом стало во мне это чувство природы нарастать.

Боже мой! какой я был бедный, никаких средств, никакой профессии, марксистское образование и никакого умения, ничего, ничего! И все-таки, несомненно, я мало-помалу справился с собой и вышел в люди. Широкое ничто во всех отношениях и какое-то нечто, подлежащее ныне определению.

Для сравнения беру Леву, который тоже ничего не знает, ничего не умеет и тоже держится каким-то «нечто». Скорее всего, это заразительное для всех наивных жизнелюбие, Лева получил его от меня, размотал по мелочам и когда хватился, то богатство уже утекло и остался ни с чем.

Я же получил это наследство от матери и вместе с тем тоже получил какой-то страх Божий, оберегающий мое наследство, как железный сундук. Из этого железного сундука я ничего не взял для себя и прямо свою радость жизни переложил в словесный несгораемый шкаф. Вот отчего и получается, что все почти написанное мною не

637

стареет и почти через полстолетия остается свежим для читателя, равно как и доступным для читателя всех возрастов и всякого образования.

Вчера Раиса представила, как она меня понимает: ей кажется, будто я получил в жизни все, о чем она мечтает: я видел замечательных людей, замечательные страны и теперь могу быть спокойным.

А между тем в то время я был так глуп, что не видел посещенных мною стран, не сходился вовсе с замечательными людьми: жил я за границей на студенческие гроши, что я мог видеть! Ну, просто положа руку на сердце, я должен сказать теперь, что нечем было гордиться и не на что. И вообще надо и теперь не забывать, что такого особенного чего-нибудь и сейчас нет во мне...

...Так я понимаю, что, наверно, и настоящие великие люди, если к ним близко подойти, такие же мелкие и дробные, как мы, и их величие происходит от того, что они стоят возле великого и нам на него собою указывают. Если с той мерой к ним подойти – они и велики, а если с нашей, то и они все точно такие, как мы, и живут мелочами. И вот, наверно, и мое неведомое «нечто» такого же происхождения: я тоже чувствую то великое рядом с собой и выражаю эту близость чувством радости жизни.

В этом чувстве богатом так мало того, что называют «умом», а межу тем имеющий ум, если бы ему предложили за его худой ум это богатое чувство, обрадовался бы и просиял, как самовар, и [это] наводит на ум, что мое «нечто» получено мною из запаса национальных богатств.

Ночью думал о том, как наши «массы» отстранены были от непосредственного участия в управлении путем партийного отбора. Долго нам казалось, что это происходит в обиду истинно демократического чувства, пока нам не доказали, что истинной демократии нет и она везде делается точно <вымарано: как и у нас> посредством отбора: <вымарано: итак, значит, демократия есть не кратия масс, а кратия отбора (элиты), заключающего массы в рамки 

638

законов и правил. Элита живет и растет, как всякий живой организм. Элита живет и ползет, как и улита, принципом отбора всего полезного себе, и все полезное, понимая свою безвыходность, само ползет навстречу элите. И так она ползет, все толстея.>

Долгая жизнь при здоровом сознании позволяет на себя самого поглядеть как бы со стороны и подивиться переменам в себе самом. Так вот я себя раньше помню в постоянном движении и как будто я все время стремлюсь достигнуть и открыть небывалое. И теперь прежняя радость жизни не оставила меня, но только уже не я сам движусь, а вокруг меня все движется.

Раньше, мне кажется, я ходил вокруг какого-то центра, теперь я стал центром и мир ходит вокруг меня.

Раньше мне казалось, будто я могу опоздать, и я очень спешил догнать Небывалое.

Теперь, напротив, привлекает мое внимание все то, что постоянно бывает и повторяется тут где-нибудь у себя под рукой.

Согласно этой перемене, распределяются во времени и мои литературные работы, имеющие отношение к географии нашей родины.

Раньше я был в поисках края непуганых птиц и описывал все незнакомое.

Теперь я наконец дома и хочу заниматься микрогеографией, т. е. как будто я сам сижу на месте, а мир ходит вокруг меня и по знакомым близким предметам я постигаю его