Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы - Константин Михайлович Симонов

платье. А на каблуках? (Поднимается на носки и снова, застонав, опускается.) Нет, еще больно. (Садится в кресло.)

За окном усиливается гул стрельбы,

Людвиг сказал сегодня утром, что немцы разрушают танками баррикаду за баррикадой. Что ты будешь делать, если они опять придут сюда?

Божена. Не знаю. А ты?

Маша. Я?

Долгая пауза.

Божена (пройдясь по комнате). Я сейчас вижу тебя в этом халате, и мне кажется, что это сидит Стефан. Он такой же упрямый, как ты. (После паузы.) Неужели они опять придут сюда?

Из передней выходит Грубек с книгой в руках и с полотенцем через плечо.

Пан Грубек, что за вид?

Грубек. Варю суп. В одном из ящиков вашего шкафа я обнаружил банку рыбных консервов. И сварил из них суп с картофелем.

Божена. Наверное, это будет что-то ужасное.

Грубек. Возможно. Думаю, что он переварился. Я одновременно мешал его ложкой и читал Достоевского. (Маше.) Вы читали Достоевского?

Маша. Да, конечно.

Грубек. А любите его?

Маша. Нет.

Грубек. Если это восстание продлится две недели, я, кажется, стану поваром. Впрочем… (Прислушивается.) Кажется, оно не продлится две недели. Если бы я был моложе хоть на десять лет…

Маша. А сколько вам лет?

Грубек. Пятьдесят три.

Маша. Моему отцу было пятьдесят четыре, когда он пошел в ополчение.

Божена (после паузы). Что вы молчите, пан Грубек?

Грубек. Достоевский прав: русские – загадочные люди.

Маша. Неправда.

Грубек. Почему?

Маша. Неправда. Просто у нас в Советском Союзе больше любят свободу.

Грубек. Свободу любят везде. И, может быть, здесь даже больше привыкли к свободе, чем у вас. Не в этом дело.

Маша. Неправда. Я была в трех лагерях, и за эти годы было одиннадцать побегов. И там сидели всякие люди, всех наций, но из одиннадцати побегов десять организовали наши, советские. Десять. Я не знаю, может быть, это нехорошо – хвалить свой народ, – это почти как себя хвалить. Но вот вы теперь скажите, кто больше любит свободу, кто к ней больше привык? Те, кто, попав в неволю, сидят и ждут, когда их освободят, или те, кто, попав в неволю, не могут ее терпеть и бегут?

Божена (Грубеку). Да. Вот она…

Маша. Я не про себя.

Грубек (подходит к Маше, целует ей руку). Достоевский все-таки прав: русские действительно загадочные люди. (С книгой в руках поднимается по лестнице.)

Маша. Куда вы? Вы обиделись на меня?

Грубек. Нет. Мне просто хочется дочитать Достоевского, прежде чем… (Прислушивается.)

Божена. Прежде чем что, пан Грубек?

Грубек. Прежде чем сюда придут немцы. (Уходит.)

Божена. Ты устала. Я передвину качалку, погашу эту лампу. Попробуй заснуть. Так хорошо?

Маша. Хорошо. Спасибо.

Стук в дверь.

Божена. Войдите!

Входит Тихий.

Тише. Садитесь рядом. Еще о чем печальном расскажете вы? Вы какой-то весь черный…

Тихий. От горя. Меня выгнали оттуда.

Божена. Кто вас выгнал?

Тихий. Как вам сказать? Мои читатели. Утром в нашу баррикаду попал снаряд, и меня ударило камнем по голове. Я пролежал полдня. Они сказали, что в Чехии слишком мало хороших поэтов, и выгнали меня. А я послушался их. И напрасно: все равно мне не хочется больше жить. Завтра восстание будет наверняка подавлено, а о русских еще не слышно.

Божена. Но ведь русские же все равно будут здесь, ну, через три дня, через пять…

Тихий. Поздно. Для меня поздно. Не хочу, чтобы немцы снова пробыли здесь даже еще день. Шесть лет я терпел их, как тварь, как животное. А эти три дня я снова дышал. Я видел на баррикадах людей, глядя на которых я снова гордился тем, что я чех. Я жил! Шесть лет я переносил это, но теперь – ни дня! Я не хочу так жить!

Пауза.

Но вы знаете, человек – отвратительное животное. Я не хочу жить, но я очень хочу есть. Я уже два дня ничего не ел. Там все забыли об этом. Дайте мне что-нибудь съесть! Я ведь обжора. (Внезапно.) Я говорил вам, что не хочу жить. Нет, я хочу жить. Когда в молодости я боялся умереть, я думал, что человеку жаль покинуть свою молодую и красивую оболочку. А сейчас оказывается, что ему гораздо больше жаль покинуть свою старую и безобразную оболочку. Вот в чем глупость существования и подлость его, если говорить обо мне. Но, все равно, дайте мне есть!

Божена. Я накормлю вас супом, который сварил пан Грубек. Суп, наверное, отвратительный!

Тихий. Самое отвратительное, что для меня сейчас есть на свете, – это я сам… Суп так суп.

Входит Мачек.

Мачек. Здравствуйте, Божена! Пан Тихий, я хотел вас спросить…

Тихий. Потом! Некогда. Тороплюсь. Иду есть суп. (Выходит вместе с Боженой.)

Мачек прохаживается по комнате. Замечает спящую Машу.

Мачек. Пани Мария!

Молчание. Входит Божена.

Божена. Сегодня среда, а не суббота. Что же вы пришли?

Мачек. Я уже много лет знаю, что у вас острый язык. Но я пришел говорить серьезно.

Божена. А почему без цветов?

Мачек. Я пришел говорить серьезно и тихо. (Понижая голос.) Где ваш отец?

Божена. У себя в лаборатории. Спасается от дурных мыслей, медленно убивая своего тысячного кролика. Хотя по нынешним временам я бы предпочла этого кролика просто зажарить. Вам нужен отец?

Мачек. Сейчас нет, наоборот. Ответьте мне: вы верите в то, что я вас люблю?

Божена. Настолько, насколько вы способны, – да.

Мачек. Я способен на большее, чем вы думаете. (Прислушивается к грохоту за окном.) Надеюсь, сегодня вы уже поняли, что с восстанием скоро будет все кончено. Немцы отсюда в трех кварталах.

Божена. Так близко?

Мачек. Слава богу, вы начинаете становиться серьезной. Ваш старший брат, ваш младший брат, эта русская девушка… И вы, наконец, вы тоже как-никак бежали из лагеря. Вы понимаете, что это значит?

Божена. Догадываюсь.

Мачек. Пока придут русские, за эти три дня, за эти четыре-пять дней – вы понимаете, что немцы могут сделать в вашем доме? Им ведь теперь нечего терять!

Божена. Вы, наверное, решили что-то предложить мне?

Мачек. Вы сейчас же оденетесь и пойдете со мной.

Божена. Куда?

Мачек. В мой дом. Если будут стрелять – в мой подвал. Мы или будем живы оба, или погибнем вместе. Вы поняли меня?

Божена (почти ласково). Спасибо, милый.

Мачек. Согласны?

Божена. Нет. Я просто благодарю вас. Вы еще не готовы умереть за меня, но готовы умереть вместе со мной. А это уже хорошо.

Мачек. Сумасшедшая женщина! Здесь не над чем смеяться! Я бежал к