Врата Мёртвого Дома - Стивен Эриксон

Колтейн отвернулся, его плащ из перьев блеснул бронзой в свете факелов.

Всадники Вороньего клана сомкнулись вокруг посланника и заставили его коня развернуться. Пуллик Алар и Нэттпара бросились к офицерам.

— Он обязан передумать!

— Вон отсюда! — зарычал Бальт. — А не то я с вас шкуры спущу себе на новый шатёр. Вон!

Оба аристократа удалились.

Бальт завертел головой, нашёл глазами Геслера.

— Готовь свой корабль, капитан.

— Так точно.

Ураган рядом с историком пробормотал:

— Всё это плохо пахнет.

Дукер медленно кивнул.

Леоман уверенно привёл их по глинистой равнине, через непроглядный мрак, к следующему тайнику с припасами, который оказался спрятан под одиноким куском известняка. Когда Леоман начал разворачивать галеты, вяленое мясо и фрукты, Фелисин села на холодную землю и обхватила себя руками, чтобы унять дрожь. Геборик уселся рядом.

— И ни следа тоблакая. С Опонновой удачей он уже кусками варится в животе у одиночника.

— Он боец, каких мало, — сказал Леоман, протягивая им еду. — Поэтому Ша’ик и выбрала его…

— Очевидно неверный расчёт, — заметил бывший жрец. — Её убили.

— Её третий страж помешал бы этому, но Ша’ик его отпустила. Я пытался её переубедить, однако не сумел. Всё предсказано, каждый из нас — в плену собственной роли.

— Очень утешительно. Скажи, пророчества ясны в том, чем закончится восстание? Нас ждёт победоносный век бесконечного Апокалипсиса? В этом, конечно, есть логическое противоречие, но забудь о нём.

— Рараку и Дриджна — единое целое, — сказал Леоман. — Вечное, как хаос и смерть. Ваша Малазанская империя — лишь короткая вспышка, она уже блекнет. Мы рождаемся из тьмы и во тьму уходим. Этих истин вы так боитесь, и от страха — отвергаете их.

— Меня никто не дёргает за ниточки! — взорвалась Фелисин.

В ответ на это Леоман тихо рассмеялся.

— Если в этом заключается возрождение Ша’ик, можешь возвращаться к засушенному трупу у ворот и ждать ещё кого-нибудь.

— Став Ша’ик, ты не утратишь иллюзию независимости, — сказал Леоман, — если, конечно, она тебе нужна.

Нас только послушать. Темно — ни зги не видно. Мы все — только бесплотные голоса, которые схлестнулись в тщетном споре здесь, на сцене пустыни. Священная Рараку смеётся над нашей плотью, оставляет от нас лишь звуки, которые ведут войну с бесконечной тишиной.

Приблизились тихие шаги.

— Садись и поешь, — сказал Леоман.

Что-то упало на землю рядом с Фелисин. Её окатило запахом сырого мяса.

— Медведь с белой шерстью, — пророкотал тоблакай. — На миг показалось, что я вернулся домой, в Лейдерон. Мы таких зверей зовём нэтаурами. Но мы бились на песке и камне, а не на снегу и льду. Я принёс его шкуру, и голову, и когти, потому что этот зверь был вдвое больше всякого, какого я только видел прежде.

— Ох, жду не дождусь рассвета, — сказал Геборик.

— Следующий рассвет — последний перед оазисом, — сказал огромный дикарь, обращаясь к Леоману. — Она должна пройти обряд.

Наступила тишина.

Геборик откашлялся.

— Фелисин…

— Четыре голоса, — прошептала она. — Ни кости, ни плоти, лишь слабые звуки, что претендуют на самость. Четыре точки зрения. Тоблакай — чистая вера, но однажды он её всю утратит…

— Началось, — пробормотал Леоман.

— И Геборик, отмеченный жрец без веры, который однажды вновь обретёт её. Леоман, лучший из лучших обманщик, который смотрит на мир глазами более циничными, чем сам Геборик в приличествующей ему слепоте, но всегда ищет во тьме… надежду. И наконец — Фелисин. Кто же эта женщина в ризах ребёнка? Наслаждения плоти, лишённые наслаждения. Личности, отданные одна за другой. Потребность в доброте, которая стоит за каждым её злым словом. Она ни во что не верит. Тигель, выжженный начисто, пустой. У Геборика — руки невидимые, и ныне они держат истину и силу, которых он сам пока не чувствует. Руки Фелисин… ах, они хватались и касались, были гладкими, были грязными, но ничего не удержали. Жизнь течёт мимо них, словно призрак. Всё было не завершено, Леоман, пока мы с Гебориком не пришли к тебе. К тебе и твоему спутнику — трагическому ребёнку. Книгу, Леоман.

Она услышала, как воин открывает застёжки, услышала, как фолиант выскользнул из кожаного футляра.

— Открывай, — сказала она.

— Это ты должна её открыть — и ещё не рассвет! Обряд…

— Открывай.

— Ты…

— Где твоя вера, Леоман? Ты не понимаешь? Это испытание — не только для меня. Испытание — для каждого из нас. Здесь. Сейчас. Открой Книгу, Леоман.

Она услышала его тяжёлое дыхание, услышала, как оно замедлилось, услышала, как его сдержала несгибаемая воля. Кожаный переплёт тихо скрипнул.

— Что ты видишь, Леоман?

Он хмыкнул.

— Ничего, разумеется. Нет света, который бы позволил мне видеть.

— Посмотри ещё раз.

Она услышала, как Леоман и остальные ахнули. Золотистое сияние начало исходить от Книги Дриджны. Со всех сторон послышался сначала далёкий шёпот, затем рёв.

— Вихрь пробуждается — но не здесь, не в сердце Рараку. Книга, Леоман, что ты видишь?

Он протянул руку, коснулся первой страницы, перевернул её, затем следующую, и ещё одну.

— Это невозможно! Все страницы пусты!

— Ты видишь то, что видишь ты, Леоман. Закрой Книгу и передай её тоблакаю.

Великан придвинулся, присел, и его массивные, запятнанные кровью руки приняли Книгу. Он не колебался.

Тёплый свет омыл его лицо, когда тоблакай посмотрел на первую страницу. Она увидела, как слёзы набухли в его глазах и побежали по укрытым шрамами щекам.

— Такая красота, — прошептала она. — И красота заставляет тебя плакать. Знаешь, почему ты чувствуешь такое горе? Нет, ещё нет. Но однажды… Закрой Книгу, тоблакай.

— Геборик…

— Нет.

Кинжал Леомана скользнул из ножен, но его остановила рука Фелисин.

— Нет, — повторил бывший жрец. — Моя рука…

— Да, — сказала она. — Твоя рука.

— Нет.

— Тебя испытывали прежде, Геборик, и ты потерпел неудачу. О, какую неудачу! Ты боишься вновь не справиться…

— Не боюсь, Фелисин. — Голос Геборика звучал звонко, уверенно. — Этого — меньше всего. Я не желаю быть частью этого обряда, и я не рискну коснуться руками этой проклятой Книги.

— Какая разница, откроет он Книгу или нет? — прорычал тоблакай. — Он же слеп, как энкар’ал. Позволь мне убить его, Ша’ик Возрождённая. Пусть его кровь освятит обряд.