Черный ферзь - Михаил Савеличев

Только так и не иначе.

– Ну вот, – сказал голос, – вы и ознакомились с изнаночной стороной жизни Флакша.

Мир неумолимо стягивался в точку, как сдувающийся шарик, обостряя иллюзию – словно оказался в командной рубке крейсера дальней разведки, не хватало лишь линий проекционной развертки.

Сворден Ферц сорвал и прикусил горькую травинку.

– Какова ваша гипотеза? – поинтересовался голос. И словно не доверяя точности модулированной интонации, добавил:

– Интересно послушать.

– Вам известен мой доклад, – сказал Сворден Ферц.

– О! Доклад! – воскликнул голос, переборщив с эмоциональностью, как это обычно случается при долгом отсутствии практики общения с человеком. – Не сочтите за лесть, но стилистически доклад безукоризнен! Без всяких этих замшелых статусных и ролевых акцентов – “студент”, “посторонний” или “мачо”. Поверьте, я ничего не имею против психологии, ха-ха, но из сочинения на тему “Как я провел каникулы у дедушки” даже мне утомительно выделять информативное зерно. Не могу удержаться и не процитировать: “На Флакше мы столкнулись с чем-то, что что до сих пор не замечали в запале самолюбивого стремления творить добро, причем творить его так, как понимаем его только мы. Мы пришли и увидели мир, переживший катастрофу и потому озверевший, короче говоря, мы увидели то, что ожидали увидеть. Но мы упустили из виду, что смотрим на него сугубо с человеческой точки зрения и говорим о нем на языке человека, где есть слова “добро” и “зло”. Но на Флакше нет человека и нет этих слов.”

Сворден Ферц поморщился, ибо никогда не любил произнесения вслух собственного эпистолярного наследия. Мало того, что по каким-то высшим соображениям все это требуется подавать в инстанции исключительно в рукописном виде, так еще необходимо заслушивать художественное исполнение своего мемуара на заседаниях квалификационных комиссий.

– Насколько серьезна ваша аргументация? – продолжил голос с явственным сварливым привкусом корифея, уже забывшего, в силу необратимого склероза, что значит – регулярно проходить процедуру реморализации. После подобного функционеру по спрямлению чужих исторических путей ничего не оставалось, как возвести оче горе, посыпать голову пеплом и воззвать к справедливости и милости установленным заклинанием: “И как же меня угораздило?!”

– Лежите-лежите! Сидите-сидите! – вступил в разговор добродушный голос еще одного корифея, наблюдавшего за телесными перемещениями испытуемого. – Не следует так расстраиваться, уважаемый… Мы всего лишь желаем торжества идеалов истины… Понимаете, голубчик? Истины! Поэтому не гневите… сь на старых маразматиков, хо-хо, изложите все по порядку, без излишней цветистости, нагую, так сказать, суть.

– Хорошо, – вдруг успокоился Сворден Ферц, присел на корточки, уподобляясь видом закоренелому воспитуемому, и сорвал очередную травинку. – Излагаю голую суть. Передо мной была поставлена задача…

Голос внимал не перебивая. И хотя по мере изложения Сворден Ферц начинал предощущать возникновение в его молчании неких напряженностей, каковые могли разрядиться некими уточняющими вопросами, возражениями, междометиями или просто стариковским кашлем корифеев, ему, тем не менее, дали договорить до конца. Все, что хотел. О кругах Дансельреха, что линиями обороны ограждает мир дружества, любви и гармонии от неукротимой враждебности окружающей среды, во имя торжества разума и человечности принося в жертву наименее ценных своих членов, бросая в злые щели дасбутов и крепостей подонки, быдло, экскременты истинной социальности, но при этом же тщательно отделяя зерна от плевел, агнцев от козлищ и человеков воспитанных от недочеловеков разумных.

Внезапно увлекшись, Сворден Ферц живописал грандиозную картину мудрой и давно зарекомендовавшей себя организации общественной жизни, в которую местные демиурги социума внесли столь впечатляющие новинки жесткой стратификации и осмотических мембран межсословных переборок, предохраняющих миры подонков, быдла и элиты от прямого соприкосновения, но с неумолимой эффективностью воздающего каждому по делам и мыслям его.

Когда Сворден Ферц закончил излагать собственную концепцию Новой Утопии, коей и следовало немедленно признать Дансельрех, хищными стаями дасбутов, укомплектованных конченными садистами, оберегающий мир и покой гуманизма высшей пробы, корифеи не сразу решились нарушить воцарившую тишину, то ли переваривая услышанное, то ли помятуя болезненное отношение докладчика к несвоевременным репликам и потому дожидаясь итогового “dixi”, а может даже и “сапиенти сат”.

На сей раз слово взял молодой корифей, не обремененный маразмом всепоглощающего гуманизма:

– Насколько, э-э-э, докладчик осознает всю шаткость подобной социальной конструкции? Если, скажем так, пространственную стратификацию социума Дансельреха гипотетически можно поддерживать в силу островного характера государства, то за счет каких, простите за тавтологию, сил осуществляется то, что вы столь образно назвали отделением агнцев от козлищ?

– Ну-ну, здесь-то как раз все понятно, – закряхтел очередной, до того молчащий корифей, – своего рода полиция нравов, система правосудия и наказания – чертовски громоздкая, но зарекомендовавшая себя машина самоочищения социума исходя из господствующих нравственных паттернов.

– Полиция нравов? – усомнился молодой корифей. – Все они люди – со своими слабостями и недостатками. А раз так, то неизбежна коррупция, судебные ошибки… Рано или поздно подобное общество все равно перемешает в равной пропорции и зерна и плевела, а поскольку последних всегда изначально больше…

– Подождите, подождите, – некто лихорадочно зашуршал бумагами и с изрядной долей возмущения продолжил:

– У меня все записано! В отчете нигде не упоминается никакой полиции нравов! Вот, вот здесь: “осмотические мембраны межсословных переборок”! Нельзя ли прояснить – что имеется в виду?

– Вандереры постарались, – подал кто-то свежую мысль, и от подобной свежести все аж задохнулись. – Больше некому проводить столь масштабные эксперименты.

– Вандереры? – просипел, еле сдерживая переполняющее его возмущение сварливый корифей. – Вандереры?! – теперь уже с явственными нотками прорывающегося из глубины воспитанной души бешенства. – Когда я слышу слово “вандереры”, моя рука тянется к огнестрелу! Вандереры, вандереры! Сколько живу, столько и слышу о каких-то там вандерерах! Вы не находите, мало уважаемый коллега, что эти ваши пресловутые вандереры давно уже превратились из гипотетической сверхцивилизации в пропахшего мракобесием ветхозаветного Яхве, жесткой рукой устраняющего даже не несправедливость, а всяческие эволюционные недоработки матушки-природы и матери-истории?!

– Театр, – с непередаваемо глубоким чувством произнесли за спиной Свордена Ферца, который от неожиданности вздрогнул, не поднимаясь с корточек попытался развернуться, но поскользнулся и шлепнулся на траву. Острый камешек впился в ягодицу.

Сидящий на руинах стены человек оказался почти точной копией лежащего в доме старика, но, судя по всему, данный факт его нисколько не смущал и не заботил. Не смущал и не заботил до такой степени, что он даже и не пытался воспроизвести на своем морщинистом лице торжественную маску ожидания припозднившейся смерти, заменив ее более подобающим выражением умудренного лукавства: “Оценили как здорово я всех вас провел?”.