Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

“Политика — искусство возможного, — сказал он. — Любой другой подход — это волюнтаризм… Да, были неудачи, ошибки и иллюзии, но моей задачей было высвобождение демократического процесса… Я пытался тактическими средствами выиграть время, дать демократическому движению окрепнуть. Как президент я был облечен полномочиями, в том числе чрезвычайными, которые меня не раз пытались заставить применить. Но я просто не мог предать собственные принципы”.

Когда в конце 1992 года я вернулся в Москву, реликтовые осколки советского универсума тихо оседали в музеях мира или расходились по барахолкам, где был в ходу китч. Большая выставка советского революционного искусства “Великая утопия” собирала толпы посетителей в Амстердаме, Франкфурте и Нью-Йорке.

На Арбате — старой пешеходной улице Москвы — молодые предприниматели распродавали имущество обанкротившегося режима: солдатские сапоги, погоны, армейские компасы стран Варшавского договора, пухлые труды по диалектическому материализму и научному коммунизму. Карты Советского Союза продавались как сувениры, вроде рубашек для боулинга и декоративных лавовых ламп. На Арбате я встретил студента, который зашибал неплохие деньги, продавая шелковые и бархатные коммунистические знамена. Ассортимент был знатный. “Я их скупаю подешевке у аппаратчиков-пенсионеров, — объяснил он. — Они их вытаскивают из чуланов, а я продаю в пять раз дороже”.

В триумфальные дни после провала августовского путча пресса обсуждала, что делать с мавзолеем Ленина — вневременным символом советского китча. Разумеется, восковые останки Ленина следует похоронить по-человечески, а неокубистической усыпальнице на Красной площади найти лучшее применение. Что там будет — музей? Офисное здание? “Пицца Хат”? Ельцин прозрачно намекал, что он тоже склонен предать тело Ленина земле и идти в ногу со временем.

Поначалу Ельцину было нечего опасаться бывших вождей КПСС. Он даже мог позволить себе иронизировать. Несколько старых партийных чиновников ворчали в интерью, что Ельцин поступил “недемократически”, подписав в августе и ноябре 1991 года три специальных указа, объявлявших компартию РСФСР вне закона и экспроприировавших ее имущество. Но их голоса звучали глухо и были неубедительны. Бывший член политбюро Виктор Гришин, в 1985-м сделавший слабую попытку поконкурировать с Горбачевым за пост генсека, стал символом горькой судьбы старого режима: стоя в длинной очереди в пенсионном отделе, он упал замертво. Он надеялся на повышение пенсии.

Впрочем, невзирая на драматичность и стремительность, русское землетрясение было еще далеко от завершения. Многие составляющие режима уцелели. Самые ушлые партийцы давно ушли в “бизнесмены” и “консультанты”. Но среднестатистический аппаратчик мог даже не вставать со своего стула. В здании ЦК КПСС разместилось российское правительство, но сидели в нем те же люди. Через несколько недель после провала путча один из помощников Ельцина нанес визит коменданту здания Александру Соколову и попросил у него его старую телефонную книгу. Правительству Ельцина требовались опытные бюрократы. “В результате большая часть людей сидит в тех же кабинетах, что и год назад, — рассказывал Соколов Майклу Доббсу из The Washington Post. — Когда мы выстраивали новые структуры, приходилось нанимать людей из старых. Наши сторонники — те, кто выходил на марши и митинги, — ничего не знали о том, как управлять страной”.

Самым влиятельным депутатским блоком в российском парламенте был “Гражданский союз”: умеренные и консервативные председатели колхозов, бюрократы, провинциальные партийные боссы. Почти такой же силой обладал более реакционный альянс националистов и коммунистических идеологов — “Фронт национального спасения”. Коммунисты в Верховном Совете не отрекались от партии. Такие реакционеры, как Сергей Бабурин, говорили о “возрождении прежних идеалов” и возмездии за разрушение партии. Консервативная газета “День” открыто писала о том, что власть необходимо взять “любой ценой”. Максимум 25 процентов депутатов в Верховном Совете поддерживали Ельцина.

В это время в стороне от повседневных политических баталий, которыми полнилась новая Россия, начиналось сражение за историю, юридическая битва за жизнь, смерть и возможное воскрешение коммунистической партии. В конце 1991 года, когда вожди и бенефициары прежнего строя оправились от шока и унижения после неудавшегося путча, 37 депутатов-коммунистов подали иск в только что созданный Конституционный суд Российской Федерации. Они хотели доказать, что указы Ельцина, запрещавшие деятельность КПСС, были неконституционными. Разве не являлся Ельцин диктатором, притворявшимся демократом? Парламентские сторонники Ельцина, 52 антикоммуниста, подали встречный иск: они утверждали, что неконституционно как раз существование КПСС. Они соглашались с определением Ельцина в указе от 6 ноября 1991 года: КПСС “никогда не была партией”, “это был особый механизм формирования и реализации политической власти”.

26 мая 1992 года председатель Конституционного суда Валерий Зорькин принял к рассмотрению оба иска. Он обозначил ту же самую проблему: была ли коммунистическая партия Советского Союза конституционной политической партией или чем-то иным?

С тех пор, как в конце 1987 года появились такие исторические общества, как “Мемориал”, а в прессе стали публиковаться свидетельства о зверствах сталинской эпохи, историки и правозащитники задавались вопросом, придет ли время, когда советский строй ответит по закону, на судебном процессе вроде Нюрнбергского. Уже только упоминание подобного процесса звучало революционно: одним из фундаментальных принципов большевиков было отрицание примата гражданского права. Конституции писались, прославлялись на страницах “Правды” и полностью игнорировались: партия стояла выше закона. Или, как сказал в 1918 году Ленин, диктатура пролетариата “не ограничена законом”. В первые же месяцы после прихода к власти Ленин ликвидировал еще непрочную законодательную систему, созданную царскими реформами 1864 года, и учредил систему государственного террора, призванную запугать население и обеспечить выживание режима. Ленинский нарком юстиции Николай Крыленко говорил: “Мы должны казнить не только виновных. Казнь невиновных произведет на массы даже большее впечатление”.

И хотя потребность в исторической справедливости была велика, даже самые известные российские демократические активисты сомневались в разумности суда над КПСС. Экономика страны была разрушена, политические структуры еще не устоялись, покаяние представлялось крайне болезненным. К чему приведет такой суд? “Теперь как будто настало наконец время для осмысления и покаяния, но обстоятельства у нас такие, что суд будет обречен на неудачу, — как-то вечером сказал мне один из основателей «Мемориала» Арсений Рогинский. — В Нюрнберге судили за военные преступления, судьями были победители и жертвы этих преступлений. А здесь мы должны судить сами себя. И судить друг друга. А кто без упрека? Кто был только жертвой партии? Кто не был соучастником? Я понимаю, что решать это должен не Конституционный суд, но это важнейшие вопросы”.

Да, из такого суда непременно вышла бы громадная склока: обнажилась бы застарелая вражда. Коммунисты воспользовались бы им как площадкой для обвинения Горбачева в предательстве партии, а Ельцина — в развале державы. Сторонники Ельцина захотели бы дискредитировать Горбачева, счистить глянец с его исторической репутации и сделать все, чтобы старым партийцам было нелегко сплотиться в консервативную оппозицию. Еще важнее было то, что Конституционный суд работал в отсутствие Конституции. Посткоммунистическое государство все еще жило по старой советской Конституции, пока новая писалась и проходила утверждение.