Veritas - Рита Мональди

* * *

Я заявил аббату, что это еще не все новости. Я хотел поставить его в известность еще вчера вечером, однако это оказалось невозможно, поскольку он лежал в постели, до смерти уставший: во дворце Евгения Савойского Клоридия узнала, что турки и дервиш должны были принять участие в лечении императора, и это произошло с разрешения императорского протомедика, фон Гертода, которого Клоридия видела торопящимся на встречу с Кицебером. Еще сегодня должно было произойти решающее вмешательство в ход болезни Иосифа, если это уже не случилось. – Что-о-о? И ты поверил в эту чушь? – Услышав мои последние слова, Атто изменился в лице.

– Но, синьор Атто, мне показалось вероятным, что османы…

– Это совершенно невероятно! Как тебе пришло в голову, что индийский дервиш османской веры займется здоровьем императора, представляющего истинную веру? Менее изъеденный червями мозг, чем твой, сразу исключил бы такую нелепую возможность! Меня вот только госпожа Клоридия поражает. Ты и она, вы вообще ничего не поняли! Это же смертельный приговор для императора!

* * *

Времени на разговоры не оставалось. Полчаса спустя мы уже сидели в нанятой карете, похожей на коляску Пеничека, и направлялись в Место Без Имени. Мне нельзя было опаздывать: жандармерия ожидала меня и моего подмастерья, чтобы мы изложили события вчерашнего дня для протокола. Я мог бы поехать в Нойгебау на нашей телеге трубочистов, однако Атто хотел, как уже говорил об этом вчера, любой ценой сопровождать нас. Я позаботился о том, чтобы он надел простое платье, и запретил надевать парик, приклеивать мушки и румянить щеки. Я собирался выдать его за престарелого родственника, за которым мне приходится временно присматривать. Он не возражал.

Итак, в коляске мы сидели втроем: аббат Мелани – в естественном состоянии его было почти не узнать, – Симонис и я. Малыша я брать с собой не захотел и оставил его под бдительным присмотром Клоридии в монастыре Химмельпфорте. Уже совсем не отсутствующий взгляд моего подмастерья был устремлен к горизонту. Я догадывался, что он совершенно не намерен разговаривать, и, следуя совету аббата, не стал вынуждать его к этому. Атто сидел на своем месте, надув губы и нахмурившись. Известие о тайной операции, которой должны были подвергнуть императора, привело его в столь мрачное состояние, что можно было подумать, будто он состоит на службе у его императорского величества, а вовсе не у наихристианнейшего короля.

Я все еще чувствовал запах крови. Меня мучили образы и события последних часов. Младшекурсник оставил в моей душе глубокий след страха и отчужденности от всего, что меня окружает. Он был с нами, но не одним из нас. На вид он был человеком, однако принадлежал к другой расе: он был штурманом нового порядка, упадка человечества. Он воспользовался университетскими обычаями, чтобы с помощью церемонии снятия затесаться в наши ряды, и после этого стал тенью Симониса.

«Как же неверно я оценивал Пеничека!» – в который раз за сегодняшний день сказал я себе. Теперь я знал: если хочешь судить о человеке, посмотри ему в глаза! Такие злобные взгляды, как у младшекурсника, выглядевшего похожим на хорька в очках, могут быть только у человека, в душе которого нет ничего хорошего. Никогда не нужно руководствоваться логикой, этим столь нелепым человеческим искусством, которое соблазняет нас ценить ближних наших по их словам. Глаза – вот зеркало, которое никогда не лжет!

У Симониса, размышлял я, нет таких злобных взглядов. Ни на секунду не видел я в его глазах этого чуждого мерцания, от которого невольно вздрагиваешь. В его глазах было что-то чистое, однако они запрещали мне проникать в его душу.

Внезапно меня охватило отвращение: поддельный хромой очкарик против мнимого идиота – какая парочка! Все это время я старался не дать аббату Мелани одурачить меня снова и ничего не заподозрил о махинациях этих двоих. Один лгал во имя доброй, другой – во имя злой цели, но мог ли я действительно быть уверенным в том, что Симонис, если бы того потребовала его миссия, не принес бы в жертву меня или даже моего маленького сына за то, что он считал «правым делом»? Все ведь знают, каковы на самом деле шпионы, внутренне содрогнувшись, подумал я.

– Какой смысл ломать себе голову? – прошептал мне на ухо Атто, словно угадав в моем молчании то, о чем я размышлял. – Каждый сам отвечает за свои поступки. В день Страшного суда все мы предстанем перед Господом в одиночестве. Никто не сможет скрыть свои преступления за маской повиновения, потому что ему ответят: ты не должен был повиноваться и мог отдать за это жизнь, тогда ты получил бы вечную жизнь на небесах.

Аббат говорил и для самого себя. Я очень хорошо помнил о том, что повиновение своему королю толкало на преступления и его.

– Однако никогда не забывай, – громким голосом добавил он. – Господь пользуется каждым из нас, когда он того хочет; даже этим Пеничеком, хотя сам он уверен в обратном. Нас и пальцем не тронут, если на то не будет воля Всевышнего. Равнины его любви настолько широки, что нам, смертным, не дано понять их.

Я мрачно посмотрел на аббата Мелани. Теперь, на склоне лет, ему хорошо проповедовать; но как часто в прошлом он пользовался мной ради своих постыдных махинаций и жизнь моя оказывалась в опасности?

В этот миг Симонис, удивленный словами Атто, поднял глаза, и взгляды их встретились. И тут я понял.

Мое сердце увидело все то, что оба шпиона, молодой и старый, хотели сказать в эту секунду. В первый и единственный раз они разговаривали друг с другом без масок. Я видел иллюзии, тайную грусть, возмущение, готовность к битве, хладнокровие и страсть, и, наконец, знание – родившееся в мнимом греческом студенте и созревшее в старом кастрате – о Божественном порядке вещей. Жизнь одного отразилась в зрачках другого. Все это продолжалось не более мгновения, но мне этого оказалось достаточно, чтобы понять. Тридцать лет назад они наверняка не были бы на одной стороне, а сражались бы друг против друга, шпион «короля-солнце» и верный слуга Священной Римской империи. Однако теперь оба отступили перед лицом падения мира во тьму. И наконец познакомились! Поэтому Мелани и произнес эти слова в присутствии Симониса.

Подобно желудочной рвоте, внезапно перед моим внутренним взором предстало видение несчастного Опалинского.

– К чему такая жестокость? – покачав головой, спросил я. – В этом ведь не было необходимости! Пеничек пришел, чтобы убить нас, он не собирался запутывать никого дальше. Тандур Драгомира служил для того, чтобы ввести нас в заблуждение, но зачем теперь понадобилось вонзать Яницкому в глаза вертела и запихивать в глотку салфетки, обрекая его тем самым на такую ужасную смерть?

– Для щуплого младшекурсника в этом заключалась единственная возможность разделаться с массивным Опалинским, – ответил Симонис. – Его люди не подошли, потому что ждали внизу нас. Поэтому он напал на Опалинского в одиночку; они сражались, и Пеничек был ранен. Он победил, когда обнаружил вертела. Должно быть, он искусный метатель ножей. Глазницы – одно из немногих мест на теле, которые мягки у всех людей: если их пронзить, попадаешь прямо в мозг. Боль будет невыносимая. Пистолетом он воспользоваться не мог, потому что нельзя было поднимать шум. Может быть, он и подготовился всесторонне, но выстрел мог быть услышан огромным количеством людей и ситуация вышла бы из-под контроля. По той же причине он в конце концов заткнул своей жертве рот салфетками: поляк не должен был кричать. Остальное довершил нож. Ловкость, с которой мой помощник описал ход совершения преступления, произвела на меня еще более удручающее впечатление. Я старею, подумал я, вот я снова оказался самым наивным из группы, и на этот раз передо мной был не один шпион, а два!