Собор. Роман о петербургском зодчем - Ирина Измайлова

Письмо, присланное Михаилом из Парижа, было сумбурно и запутанно, будто знаменитый город вызвал в юноше настоящее смятение чувств. Он и восхищался, и изумлялся, и пытался пересказать весь неистовый водоворот своих впечатлений, и тут же терялся и начинал писать о каких-то ничего не значащих событиях. Письмо было на одиннадцати страницах.

Но всему приходит конец. Верный своему обещанию, Михаил не стал затягивать поездки и к концу декабря, не пробыв в отъезде и года, вернулся в Петербург. Опять «дом каменщика» загудел, будто майский лес, опять начались рассказы, но теперь уже слушать их было весело, за столом в гостиной гремел смех. Каждый вечер приходил кто-нибудь из Мишиных товарищей, соучеников по гимназии, обязательно являлся дедушка Джованни, и все, перебивая друг друга, задавали путешественнику вопрос за вопросом.

– Мишель, – спрашивала брата неугомонная Сабина. – А ты Пизанскую башню видел? Правда, что она все клонится-клонится, а не падает?

– Правда, – отвечал Миша.

– А как это может быть? Как ее так построили? Ну как?

– Сабина, я не знаю, – разводил юноша руками. – Может, ее каждый год заново перестраивают, и никто не замечает? Август Августович, а правда, как она держится? Как она построена?

– Не знаю, Мишель, – качал головой Монферран. – Честное слово, не я ее строил!

И снова над столом прокатывался волною общий хохот.

Однако радость Алексея и Анны омрачалась тем, что о Елене Миша ничего толком не сказал им. Он дважды видел сестру в Италии, и она ему пообещала, что вскоре вернется в Петербург, но когда это «вскоре» наступит, она не могла сказать. О чем-то Михаил умалчивал, словно не желая расстраивать родителей.

На третий после его приезда вечер они с Монферраном наконец уединились в кабинете архитектора.

– Ну, теперь говори толком, – сказал, усаживаясь в кресло, Огюст. – Как тебе Париж? Об остальных городах ты писал толково, а о нем нагородил Бог знает чего. Тебе там понравилось?

– Да! – серьезно и почти грустно ответил юноша. – Да, и я рад, что могу сказать это от всего сердца! Но мне и до сих пор не передать всего, что я понял и почувствовал там. В этом городе есть что-то от целого света. Да, и между прочим, Август Августович… Как же я сразу-то забыл. Вам оттуда кланяются.

– Кто?! – вскрикнул архитектор, даже привстав от неожиданности и вдруг краснея. – Кто, Мишель? Этого не может быть! Никто больше не знает меня там…

– Вам кланяется, – проговорил Миша, – ваша тетушка, сестра вашего отца, мадемуазель Рикар.

– Жозефина?!! – от изумления Огюст чуть не лишился дара речи. – Она жива?! Боже мой! Но я уже лет двадцать не получал от нее писем… Я думал… Сколько же ей теперь лет, а?

– Ей исполнилось девяносто три года, – сказал молодой человек, улыбаясь. – Она не писала потому, что у нее несколько лет очень болели глаза. Теперь она видит лучше, но сказала, что сразу написать вам не может, волнуется. Очень ждет от вас хоть несколько строчек и зовет вас, вы меня простите, «мой милый мальчик»…

– Дорогая моя тетя Жозефина! – прошептал Огюст, по старой, почти забытой привычке взъерошивая пальцами волосы у себя на висках. – Мог ли я думать? Самый близкий мне человек после моей матушки… Моя защитница, моя покровительница! Господи, какая радость! Где же ты нашел ее, Мишель? Ведь нашего домика в Шайо больше нет.

– Я нашел ее случайно, – сказал Миша. – Прочитал объявление в газете о том, что мадемуазель Рикар сдает комнату на бульваре Капуцинов. Не знаю… Фамилия распространенная, но отчего-то я подумал… И зашел к ней. Так вот мы познакомились. Она все расспрашивала о вас, восхищалась тем, что вы так знамениты, и я ей на прощание нарисовал Исаакиевский собор. Вы ей напишете?

– Сегодня же напишу! – воскликнул Огюст. – Сегодня же… Какое неожиданное счастье! Какой подарок! Спасибо тебе, Мишель…

– Подарок я вам привез еще один, – проговорил, помолчав, Миша. – Не знаю вот только, как преподнести… Погодите минуту!

Он быстро вышел из кабинета и вернулся через несколько минут с большой плоской коробкой в руках. Коробка была из синего сафьяна, старая, вся истертая…

– Возьмите, Август Августович, прошу вас, – с каким-то странным выражением лица молодой человек подал коробку своему учителю.

– Что это, Миша?

Огюст раскрыл небольшой серебряный замочек и приподнял крышку. Под ней лежали два старинных длинноствольных пистолета, украшенных насечками и позолотой. На крышке с внутренней стороны можно было разобрать полусмазанную, потускневшую надпись на французском языке: «Огюсту Рикару, лучшему стрелку и одному из храбрейших солдат 9-го Конногвардейского полка».

Несколько мгновений Огюст молча смотрел на эту надпись, на это некогда подаренное ему оружие, и перед ним оживала ясно, во всех подробностях, чудовищная сцена, произошедшая почти сорок лет назад… Летняя лесная поляна, выстрелы, кровь на дверце кареты…

Наконец архитектор поднял голову и молча посмотрел в глаза Михаилу.

Тот не отвел взгляда.

– В Париже я встретил случайно одного человека, – проговорил он. – Мы на выставке познакомились живописной… Он русский. Ему теперь тридцать лет, он врач и приехал ради практики у одного профессора, прежнего своего учителя. Я предположил, что он хочет клиентуру в Петербурге иметь, а он в ответ пожал плечами и сухо так возразил: «Нет, сударь мой, я, вернее всего, в деревне больницу строить буду. Там нужнее». Я удивился: зачем тогда практика в Париже?.. Он мне пояснил: «В сельской местности у нас, юноша, одна больница на сотни верст бывает, и врачу в ней надобно быть умнее ста профессоров, не то больше сгубит людей, чем спасет. – А потом потемнел и добавил: – У меня перед народом своим долг большой…» Я возьми и скажи с жаром, как у нас, бывает, говорят: «Перед народом долг у всех, сударь». Тут его передернуло, он резко ко мне повернулся (а мы уже вдвоем в кафе сидели), посмотрел в глаза и говорит: «У вас, я вижу, чистейший парижский выговор. Ваши родители, простите, кто?» Я ответил: «Отец – бывший крепостной крестьянин, ныне в Петербурге служит, а матушка – дочь каменных дел мастера. А что такое?» Он смутился. «Извините, – говорит, – не думал… Ну а мой батюшка имел восемьсот душ крепостных, имение большое. Мне десять лет было, когда он Богу душу отдал, но я помню, как он людей проигрывал в карты, дарил в пьяном разгуле соседям-приятелям, как кухарке на ноги кипяток выплеснул за то, что не заметила его сразу, когда он в кухню вошел, и не поклонилась… После его смерти все имение и все крепостные с молотка пошли… Мы с матушкой остались нищими. Я в люди выбивался сам. Однако про долг, отцом оставленный, помнил и помню ныне. Вот оттого-то и выбор мой, юноша…» Потом спросил, кто я и чем собираюсь отечество прославлять. А мы, знаете, Август Августович, сразу-то представились друг другу только по имени-отчеству… Я сказал, что в будущем стану архитектором, и сказал между прочим, что учусь у вас… Тут он вдруг побледнел, даже глаз у него задергался. Я говорю: «Что с вами?» А он: «Ничего. Глаз дергается опять же в наследство от папеньки, потому как папенька пил, а бледен почему, сейчас поймете… Вашего батюшку как зовут?» Я сказал. Тогда он встал и говорит: «Я очень прошу вас, Михаил Алексеевич, ко мне нынче же заехать. Через пару дней мне с профессором моим надобно в Цюрих ехать, а я должен вам передать кое-что». И добавил потом: «Для господина Монферрана». Я очень удивился, честное слово. Приехали мы к нему. Живет он в крохотной квартирке в Латинском квартале. Книг много, мебели мало. Он из шкафа достал эту коробку и мне подает. «Много лет, – говорит, – я хотел сам отнести, да вот боялся… Боялся, что в доме господина Монферрана встречу вашего батюшку и он мне в глаза посмотрит… Меня зовут Петр Антонович, я вам назвался, да не называл фамилии. Сухоруков». Тут я и понял. «А как, – говорю, – вы узнали? Это ведь до вашего рождения было!» Он усмехнулся. «Отец не раз рассказывал приятелям, хвастался и пистолеты показывал. Да прибавлял: „Вот ведь, он теперь Исаакиевский собор строит, знаменитость, а я у него за болвана-мужика такие дивные вещи купил!“» Говорит и так мне в лицо смотрит, будто ждет, что я ударю его… А у меня внутри все горело от стыда и от жалости. Мне его жалко было. За что же ему-то такая казнь? Он же человек! А он продолжает: «Потом я наводил справки, узнал, где живет господин Монферран, хотел к нему поехать, да вот, узнал фамилию его управляющего… Прошу вас, Михаил Алексеевич, если после моего рассказа вы не потеряли ко мне уважения, передайте вашему учителю его боевую награду!» – «Передам», – говорю и протягиваю ему руку. А у него лицо суровое такое, он и улыбается редко, а тут улыбнулся, и в глазах – слезы. Жалко, да?