Луиза Сан-Феличе. Книга 1 - Александр Дюма

— Из всего этого одно ясно, — заметил Беккайо со свойственным ему грубоватым здравым смыслом, устремив в Микеле свой горящий глаз — единственный оставшийся у него после страшной раны, которую нанес ему в Мерджеллине Сальвато, — главное, что мерзавцы-республиканцы — да провалятся они в преисподнюю! — задали bastonata 94 генералу Макку.

— Тут об этом ни слова, — возразил Микеле, — однако, если сказать по чести, то похоже. Мы, люди образованные, в таких случаях говорим, что это подразумевается.

— Подразумевается или не подразумевается, — стоял на своем Беккайо, — а как ни верти, французы — чума их побери! — идут на Неаполь, и не пройдет двух недель, как они будут здесь.

— Да, из воззвания я заключаю, что они вторглись в Абруцци и явно держат путь на Неаполь, — сказал Микеле, — но только от нас самих зависит не пустить их сюда.

— А как им помешать-то? — не унимался Беккайо.

— Чего же проще, — возразил Микеле. — Ты, например, возьмешь свой нож, Пальюкелла — свое ружье, а я — свою саблю — словом, каждый вооружится чем-нибудь, и мы двинемся на них.

— Двинемся на них, двинемся на них, — заворчал Беккайо, найдя предложение Микеле несколько легкомысленным. — Болтать, оно всегда просто.

— А сделать еще того проще, дружище Беккайо. Нужно одно. Правда, этого не найдешь под шкурой баранов, которых ты режешь: нужно мужество. Мне из верных источников известно, что французов не больше десяти тысяч, нас же, лаццарони, в Неаполе шестьдесят тысяч — здоровых, сильных, с крепкими руками, крепкими ногами и зоркими глазами.

— Зоркими глазами, зоркими глазами, — ворчал Беккайо, почувствовав в словах Микеле намек на свой изъян, — легко тебе так говорить.

— Так вот, — продолжал Микеле, не обращая внимания на возражения Беккайо, — вооружимся каждый чем-нибудь, хотя бы камнем или пращой, как пастух Давид, и если каждый убьет шестую часть француза, их ни одного уже не останется, раз нас шестьдесят тысяч, а их только десять тысяч. Уж для тебя-то, Беккайо, это не составит особого труда, ведь ты сам говоришь, что тебе приходилось драться одному против шестерых.

— И в самом деле, сколько бы мне не попалось в руки… — отозвался Беккайо.

— Правильно! — промолвил Микеле. — Только, по-моему, не стоит ждать, когда они тебе попадутся в руки, а то как бы нам самим не оказаться в их руках; надо всюду опережать их, всюду их бить, где бы они нам ни попались. Надо быть мужчинами, черт побери! Раз я тебя не боюсь, раз я не боюсь Пальюкеллы, раз я не боюсь трех сыновей Бассо Томео, которые все грозятся убить меня, но не убивают, то тем более шесть человек, боящиеся одного, — трусы.

— Микеле прав! Прав! Прав! — раздалось несколько голосов.

— А если я прав, так докажите мне это. Я готов отдать свою жизнь, пусть же и другие, готовые отдать свою, объявят об этом.

— Я готов! Я! Мы! Мы! — ответило человек пятьдесят. — Согласен возглавить нас, Микеле?

— Еще бы, разумеется, согласен, — отвечал лаццароне.

— Да здравствует Микеле! Да здравствует Микеле! Да здравствует наш капитан! — раздалось со всех сторон.

— Хорошо! Вот я и капитан, — сказал Микеле. — Как видно, предсказание Нанно начинает сбываться. Хочешь быть моим лейтенантом, Пальюкелла?

— Хочу, право слово, хочу! — отозвался тот, к кому обратился Микеле. — Ты славный малый, хоть и чванишься своей ученостью. Но раз уж непременно должен быть вожак, так лучше, чтобы это был тот, кто умеет читать, писать и считать, чем неуч.

— Так вот, — продолжал Микеле, — пусть те, кто хочет, чтобы их вожаком был я, соберутся на улице Карбонара и ждут меня там с оружием, которым им удастся запастись. А я пойду за своей саблей.

Толпа зашевелилась, и человек сто, готовые стать под его начало, отправились по домам за оружием, без которого нельзя было вступить в ряды новобранцев капитана Микеле.

Что-то подобное происходило и на другом конце города, между улицей Толедо и Вомеро, — в верхней части дороги, ведущей от Инфраскаты, у начала подъема Капуцинов.

Фра Пачифико, возвращаясь со сбора пожертвований со своим ослом Джакобино, заметил бегущих людей, на левой руке которых висели прокламации; они наклеивали их всюду, где находили подходящее место, так, чтобы их можно было прочесть. Брат-сборщик вместе с другими любопытными подошел к такой прокламации и стал разбирать ее не без труда, ибо не был таким большим грамотеем, как Микеле; все же он разобрался в ней, и неожиданные новости, о которых там сообщалось, распалили дремавший в нем воинственный пыл: еще бы, ненавистные якобинцы собираются перейти границу королевства!

Тут, яростно стукнув об землю своей лавровой дубинкой, он попросил слова, влез на тумбу и, держа Джакобино за повод, стал объяснять благоговейно затихшей толпе, собравшейся вокруг него ввиду его популярности, что такое французы. По его словам выходило, что французы — безбожники, святотатцы, грабители; они насилуют женщин, душат детей, не верят, что статуя Мадонны Пие ди Гротта открывает и закрывает глаза, а волосы на статуе Христа в храме дель Кармине растут так пышно, что приходится каждый год подстригать их. Фра Пачифико уверял, что все французы — дьявольские ублюдки и, сколько он их ни видел, у каждого где-нибудь на теле можно найти отпечаток когтя — неопровержимое доказательство, что быть им в когтях нечистого. Поэтому надо во что бы то ни стало не допустить их в Неаполь, иначе город будет сожжен дотла и исчезнет с лица земли, словно его поглотил пепел Помпеи или лава Геркуланума.

Речь фра Пачифико, особенно заключительная ее часть, произвели на слушателей огромное впечатление. Из толпы понеслись восторженные возгласы; два-три человека спросили, пойдет ли сам фра Пачифико на врага, в случае если неаполитанский народ поднимется против французов. Монах объявил, что не только он сам, но и его осел Джакобино готовы служить королю и Церкви и что верхом на этом скромном животном, которое Христос избрал для торжественного въезда в Иерусалим, он берется вести к победе тех, кто пожелает воевать вместе с ним.

Тут раздались крики: «Мы готовы! Мы готовы!» Фра Пачифико попросил подождать пять минут, поспешно поднялся к монастырю капуцинов, чтобы сложить там груз, навьюченный на Джакобино. и ровно через пять минут, секунда в секунду, появился вновь; теперь он сидел на несшемся галопом осле, торопясь присоединиться к тем, кто его избрал своим вождем.

Было около шести часов вечера, Неаполь находился в состоянии крайнего возбуждения, о котором и не подозревал Фердинанд, когда он, опустив голову и не зная, какой прием ожидает его в столице, въехал в город через Капуанские ворота. Чтобы не усугублять свое незавидное положение той враждебностью, которую народ питает к королеве и ее фаворитке, Фердинанд перед въездом в город отделился от них, попросив их следовать через ворота дель Кармине, по улицам Маринелла, Пильеро и площади Кастелло, в то время как сам он поедет по улицам Сан Джованни а Карбонара, Фориа, площади Пинье и улице Толедо.