Николай Гумилев - Владимир Полушин

Несомненно, «Отравленная туника» — вершина гумилёвской драматургии. О парижском этапе работы над драмой писал М. Ларионов: «…попросили Сергея Павловича Дягилева заказать ему что-либо (как либретто) для балета. Дягилев сказал, чтобы тему мы сами нашли. Надо было скоро. Сергей Павлович уехал вскорости в Венецию. Все полтора месяца, пока балет был в Париже, мы брали Ник. Степ, каждый вечер с собой в театр Шатлэ, где давались балетные спектакли. Тогда Ник. Степ, и предложил для моей постановки „Гондлу“, а для Натальи Сергеевны новую вещь — „Феодору“. Музыка предполагалась для первой вещи Бернерса, а для второй — Респиги. Либретто балетное требует специальной обработки — благодаря этому нам нужно было часто встречаться и вместе работать. У Ник. Степ, не было в этом отношении никакого опыта. „Гондла“ давал богатый материал, но перевести его в действенное только состояние — уравновесить отдельные, но разнообразные моменты — найти этим моментам форму танцовальную — между различными моментами найти равновесие — и их развитие, только движениями мужскими и женскими — где слова не было — а все давалось выражением (экспрессией) тела человеческого для Н. С. было трудно сразу. Он всю свою жизнь до этого работал главным образом над словом. Время шло, Дягилев уехал в Венецию. У нас ничего еще не было готово. Решили, что с самого начала надо думать о главном назначении пьесы, и приступили к „Феодоре“ для Гончаровой. Через несколько дней Н. С. позвал к себе. Он тогда жил недалеко от Etoile (Этуаль) на улице Галилея, в отеле того же имени, и прочел первый вариант „Отравленной туники“. „Гондлу“ мы на время оставили. Так прошло больше месяца. Многое изменилось. Дягилев уехал с труппой в Испанию — и там у него не пошло сразу, как он ожидал, с деньгами. Для меня и Наталии Сергеевны вышла задержка. У Ник. Степ, также прекратилось жалованье, так как прекратилась и должность. Он выхлопотал себе командировку в Лондон, где еще оставались временно некоторые учреждения, предназначенные для ликвидации русских военных заказов, сделанных в Англии. Через некоторое время Ник. Степ, должен был уехать в Лондон, где он, как и в первый приезд (когда ехал из России), прожил до самого своего обратного отъезда».

Для чего Гумилёв оставлял на Западе стихи, новую драму, личные вещи, картины? Возможно, он надеялся вернуться сюда, не понимая, куда он отправляется… А быть может, предчувствуя роковую развязку, полагал, что друзья сохранят и опубликуют написанное? Даже свои офицерские погоны он оставил Анрепу как дорогую для него реликвию.

После 10 апреля Николай Степанович на пароходе навсегда покинул Великобританию. В Гавре пароход остановился на два дня, чтобы забрать пассажиров, желающих уехать в Россию. Поэт успел съездить в Париж проститься с друзьями и со своей несостоявшейся любовью Еленой Дебуше.

На обратном пути Николай Степанович не писал стихов, как это часто делал в дороге. Видимо, не то настроение было… Известно, что в Мурманске он купил себе оленью доху. Каюту с ним делил поэт Вадим Гарднер, который описал путешествие в стихах:

Это все, что пока известно о последнем заграничном путешествии Н. С. Гумилёва. А в это время по европейским дорогам блуждало письмо, отправленное в Париж на адрес Гумилёва еще 30 ноября 1917 года. Девушка, любившая поэта, — Анна Николаевна Энгельгардт — предупреждала его об ужасах красного ада: «…Милый, уже 1/2 года, что мы в разлуке. Мне иногда кажется, что это навсегда! Звать тебя сюда, Коля, настаивать, чтоб ты приехал, я не могу и не хочу. Это было бы слишком эгоистично. Ты знаешь, здесь в Петербурге сейчас гадко, скучно, все куда-то убегают… А там в Париже, вероятно, жизнь иная — у тебя интересное дело, милые друзья, твоя коллекция картин, нет той грубости и разрухи, кот царит сейчас. Мне бесконечно хочется тебя видеть, я по-прежнему люблю только тебя, но лучше тебе быть там, где приятно и где к тебе хорошо относятся. Может быть, война скоро окончательно кончится и тогда ты и так приедешь или, может быть, сможешь приехать сюда ненадолго. Я боюсь и мне больно будет видеть твое раскаянье, если ты приедешь сейчас сюда и ради меня, потому что здесь, действительно, тяжело жить! Ты зовешь меня, ты милый! Но я боюсь ехать одна в такой дальний путь и в настоящее время…»

Письмо добралось в Лондон 3 июня 1918 года, когда поэт уже был в «пасти дракона». Как бы хотелось, чтобы Аня Энгельгардт (или кто-то другой) приехала в Париж к Гумилёву!.. Возможно, поэт избежал бы страшной участи.

Николай Степанович уезжал в Париж из столицы Российского государства — Петербурга-Петрограда, а приехал в 1918 году в город, который на глазах превращался в губернский. Город русской славы обрекли на роль пасынка новой власти. Большевикам требовались безропотные рабы, для этого им необходимо было уничтожить носителей многовековой дворянской культуры. А центром этой культуры был град Петра Великого.

Возвращению Гумилёва из Лондона удивились многие. Даже родная мать не чаяла увидеть его. Ахматова вспоминала: «Уж мать-то всегда ждет, а здесь и она не ждала…» Им, уже свыкшимся с красным режимом, непонятно было, как можно после сытой Европы броситься в российский голод и холод. В то время шел массовый исход интеллигенции из страны, а Гумилёв шел навстречу потоку. Последние годы жизни поэта, с 1918-го по 1921-й, можно рассматривать как подвиг, совершенный во имя Ее Величества Русской Поэзии.

В Петрограде Гумилёв оказался на первых порах бездомным. В Царском Селе дом мать давно продала. Поэт остановился в меблированных комнатах «Ира». Первым делом Николай Степанович стал разыскивать жену. Через ее подругу Срезневскую это ему удалось.

Гумилёв привез Анне подарок Анрепа — шелковый отрез на платье и монету Александра Македонского. В первую ночь она не рискнула сказать мужу правду о своих отношениях с Шилейко и утром ушла без объяснений к Срезневским. Николай Степанович был удивлен поведением жены и в этот же день отправился к Срезневским сам.