Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир - Дейдра Макклоски

или в Англии после 1688 г., или в Новой Англии после 1697 г., или в Шотландии после 1707 г., или во Франции после 1789 г. тех изменений в характере разговора северо-западной Европы, которые привели в движение французское и шотландское Просвещение наряду с другими чудесами, такими как наука, масонство, газеты, концерты, экономическое и политическое достоинство простых людей.⁴ Перемены не сразу привели к созданию совершенно открытых обществ. Но по более ранним меркам, таким как политико-религиозные бойни в тюдоровско-стюартовской Англии, или поздневалуанской Франции, или немецких землях 1618-1648 годов, они были весьма неплохими.

К XIX веку возникшие в результате этого горстки открытых и либеральных обществ, увы, не встретили всеобщего одобрения, например, со стороны иерархии Римской церкви. В 1864 г. папа Пий IX в № 80 "Силлабуса ошибок" осудил абсурдное утверждение о том, что "римский понтифик может и должен примириться и примириться с прогрессом, либерализмом и современной цивилизацией". Однако уже при папе, как показывает сам Ашис Бласт, идеи изменили многие экономики. Беттерократия стала обычным явлением. К концу XIX века даже папы стали отдавать предпочтение "капитализму" перед, по крайней мере, социализмом. Социальная жизнь без частной собственности невозможна, утверждали они, во всяком случае, в больших группах. Так говорил папа Лев XIII в 1891 г. в "Rerum Novarum", его слова повторили Пий XI в 1931 г., Иоанн XXIII в 1961 и 1963 г., Павел VI в 1967 и 1971 г., Иоанн Павел II в 1981 и 1991 г.⁵ Эти люди не были либералами XIX в., тем более, как объясняет Майкл Новак, они не были, в грубом континентальном смысле, "старыми либералами" из сатирической поэмы Яна Грессхофа. Но они прославляли частную собственность, когда она использовалась по отношению к душе и обществу.

Однако два шага вперед, один шаг назад. Я уже отмечал, что в 2013 году Папа Римский Франциск I вернулся, как и многие искренние христиане, и среди них многие Папы, к средневековой теории общества с нулевой суммой, спустя два века после того, как экономика и ее идеология создали прогресс, либерализм, положительную сумму и современную цивилизацию. Как отметил либертарианский экономист Питер Бауэр в отношении "Populorum Progressio" (1967) и "Octogesima Adveniens" (1971) Павла VI:

Дух этих документов противоречит самым прочным и лучшим элементам католической традиции. Более того, они даже нехристианские. Их утопическая, хилиастическая идеология в сочетании с чрезмерной озабоченностью экономическими различиями представляет собой сплав идей милленарианских сект, экстравагантных претензий первых американских сторонников внешней помощи и мессианской составляющей марксизма-ленинизма.⁶

Интеллектуальный историк Софус Рейнерт утверждает, что переводы "Эссе о состоянии Англии" Джона Кэри 1695 г. на французский, итальянский и немецкий языки создали аргументы против свободной торговли, которые Рейнерт одобряет в стиле бизнес-школ (Рейнерт преподает в Гарвардской школе бизнеса). В бизнес-школах, которые, естественно, сосредоточены на судьбе отдельной фирмы, учат, что "конкурентоспособность" - это все. Из этого, по их мнению, следует, что выбирать победителей должны правительства, а не ценовые сигналы мировой экономики. Экономистам из бизнес-школ трудно убедить своих коллег в том, что структура торговли и специализации определяется, напротив, "сравнительным преимуществом", которое не имеет ничего общего с абсолютным преимуществом и которое профессора менеджмента и истории регулярно путают с ним. Пакистан экспортирует одежду в США, проповедуют экономисты (без особого эффекта для редакций и политиков), не потому, что он лучше производит носки и свитера в час, а потому, что он сравнительно лучше производит их, чем реактивные самолеты и сельскохозяйственные тракторы. Если Пакистан собирается чего-то добиться, ему лучше сосредоточиться на производстве трикотажной одежды, а не высокотехнологичных машин.

Континентальцы в XIX веке, отмечает Рейнерт, считали, что огромные успехи Англии в торговле были результатом той политики, которую европейцы всегда считали необходимой, - меркантилизма: "чрезвычайно сознательной [промышленной и торговой] политики", благоприятствующей, по их мнению, индустриализации. Меркантилизм - это отрицание сравнительных преимуществ в погоне за сокровищами путем внешней торговли. Поэтому "Континентали" продолжали действовать как прежде, но в еще большей степени, стремясь "кодифицировать и продвигать идеи и политику, ответственные за экономическое развитие государств, втянутых в беспощадную международную конкуренцию"⁷ Меркантилизм - это теория, согласно которой торговля - это игра в хоккей, а не танец в квадрате, с нулевой суммой, а не с положительной. Так, с одобрения Райнерта, в Германии появился Фридрих Лист, а столетие спустя - "теория зависимости", а еще позже - "промышленная политика" мудрого государства, выбирающего победителей. Беда в том, что "успех", о котором мы говорим до 1815 года, был расширением торговли с нулевой суммой за счет империи и военных побед. Если бы сознательная промышленная политика могла привести к большому обогащению, это произошло бы раньше - меркантилизм в малом резко обогатил бы простых людей в 30 или 100 раз в империалистической Венеции, протекционистском Аугсбурге или централизованном Эдо. Но этого не произошло. Поэтому латиноамериканские страны, попавшие под влияние "Списка" и теории зависимости, стагнировали.

Моя тема - переплетение идей и обстоятельств в создании современного мира - является также темой школы историков европейской политической мысли, таких как Питер Ласлетт, Дж. Г.А. Покок, Квентин Скиннер, Джон Данн, Ричард Тук и Марк Голди. Методологический момент Кембриджа/Джонса Хопкинса заключается в том, что нельзя опускать ни идеи, ни даже их внутреннюю логику, ни политический контекст, доводящий их до крайности. Хорошим примером является недавнее исследование Карлоса Эдуардо Суприняка о том, как догма о торговом балансе стала рассуждением по умолчанию для ранних английских меркантилистов.⁸ Роберт Хиггс утверждает, что подобные тематические исследования - единственный путь к осмыслению идеологических изменений. "В контексте человеческого творчества и свободы воли, - заключает он, - ни одна теория идеологических изменений не может быть полностью детерминированной".⁹ Безусловно. Идеология иногда - материалист ошибочно сказал бы "всегда" - является грубым эгоистическим интересом. Шумпетер придерживался более тонкой точки зрения:

Идеологии - это не просто ложь, это правдивые высказывания о том, что человек думает, что он видит. Как средневековый рыцарь видел себя таким, каким он хотел себя видеть, так и современный бюрократ делает то же самое, и как оба они не видели и не видят ничего, что можно было бы привести против их представлений о себе как о защитниках слабых и невинных и покровителях общего блага, так и каждая другая социальная группа вырабатывает защитную идеологию, которая не может не быть искренней.¹⁰

Не только люди того времени, продолжает Шумпетер, но и историки, оглядываясь назад, имеют идеологию в отношении того, что, как им кажется, они видят. "Источником идеологии является наше до- и