Диктатор - Сергей Снегов

Первым ответом во всём мире было то же, что и на Ядре, — ошеломление. Недоумение сменилось протестами, протесты превращались в дикие споры. Я не буду ничего этого касаться, чтобы не уходить от главного. Скажу только, что ещё никогда весь мир так не бушевал, как в дни, предшествующие суду.

Лишь на одном остановлюсь подробней. Ко мне на приём попросился сенатор Кортезии Леонард Бернулли.

Я с трудом узнал его, так он постарел.

— Думал, что никогда, Леонард, вы не согласитесь пожать мою руку, — сказал я, улыбаясь и сжимая его ладонь.

— Вы не Джон Вудворт, того я никогда не одарю рукопожатием, — проворчал он, удобно размещаясь в кресле.

Раньше я уже говорил, что Бернулли не брал красотой. Он был слишком асимметричен — короткое туловище, широкие плечи, массивная голова, почти полное отсутствие шеи и руки, достающие до колен, как у обезьяны. Части, из каких складывалось его тело, составляли комбинацию уродств, а не совершенств. Он представал глазу по-звериному сильным — наверное, и был таким — и всегда сохранял обличье зверя. Одни глаза его, острые, умные, мгновенно вспыхивавшие и погасавшие, были столь по-человечески проницательны, что один взгляд в их глубину — верней, столкновение взглядов — заставлял забыть о его выдающемся уродстве.

Ощущение своего политического поражения и долгое пребывание в тюрьме не могли не сказаться на его облике. И я ожидал, что уродства сенатора станут ещё уродливей, но они не усилились, а смягчились. Он похудел, голова уже лежала не на плечах, а ворочалась на прорисовавшейся шее. И широкое лицо стало гораздо уже, нос уменьшился. Красивым он, конечно, не стал, но и прежним уродством не отвращал.

— Вы, конечно, знаете, о чём я хочу поговорить? — начал он.

— И отдалённо не догадываюсь, — ответил я.

— Тогда ставлю вас в известность, что возвращаюсь в политику.

— Отлично делаете. Какие политические задачи вы себе ставите?

— Те же, что были прежде. Но хочу их расширить.

— Если вы соблаговолите…

— Именно для этого я и явился. Я был врагом Аментолы. Я не щадил его за то, что он плохо вёл начатую им войну.

— Сколько знаю, войну объявил наш тогдашний лидер Маруцзян.

— Перец и соль одинаково лишены сладости. Маруцзян уже не фигура. Что восстанавливать его стёршиеся в песке истории следы? Аментоле вы власть оставили, только ограничили её. Значит, и ответственность за все его дела не сняли. Хочу, чтобы он был наказан за то, что потерпел поражение. Побеждённых всегда осуждали. Не будем пренебрегать хорошими традициями.

— В новом наступлении на вашего врага Аментолу вы видите усиление своей прежней деятельности? Но вы собираетесь расширить борьбу. Против кого расширение?

Он посмотрел на меня, как на тупицу.

— Против вас, конечно! Провести с таким успехом всю военную кампанию и завершить чудовищной глупостью! Судить вас за это, судить!

Я засмеялся.

— Бернулли, мы и без ваших стараний отдаём себя под суд.

— Не тот суд. Настоящий, а не дурацкий! Вас надо судить за одно намерение идти в обвиняемые. И не выискивать в отдельных поступках во время войны какие-то грехи, войну в целом вы провели блестяще, это признаёт даже такой политический дебил, как наш президент Аментола. Ваш поступок со мной! Ведь шедевр! Акция высшего порядка! Я исступлённо спорил с вами, но уже в тот момент сознавал, что сражён высшей силой. Только политический гений мог так спланировать моё похищение. Кто был автором этой удивительной идеи — вы или Гамов?

— Гамов — вдохновитель всех наших действий, но в вашем похищении роль сыграл и я. Вся же организация легла на полковника Прищепу.

— Я так и думал, что без вашего участия не обошлось. Моему бывшему другу, недотёпе Джону Вудворту, такие операции не по плечу. Пользуюсь случаем, чтобы принести вам искренние поздравления по случаю великолепной смерти на эшафоте. Я не отрывался от стереовизора, когда вы просунули голову в петлю. До ужаса было похоже на правду. Кстати, именно воспоминание о том происшествии привело меня к вам.

— Хотелось бы ясней…

— Сейчас объясню. Вы совершаете противоестественную операцию, отдавая себя под суд. Все ваши действия — такие дикие парадоксы, такие до гениальности непредвиденности, что вас зачаровала собственная необычайность. Но сейчас не будет любимых вами розыгрышей. Отдавая себя под суд, вы возрождаете силы, сражённые вами и жаждущие отмщения. Не заблуждайтесь! Если станете перед реальным судом, отыщутся сотни поводов, чтобы послать вас на виселицу. Не рискуйте своей жизнью. Вы прекрасно победили нас, не лишайте же мир результатов своей победы.

Пока он говорил, я обдумывал возражения.

— Бернулли, вы толкуете суд только в смысле — осуждать. Но суд способен и оправдывать, это тоже его функция. Кстати — почему бы вам не принять участие в нашем суде над собой? Не обвинителем, этого вы не пожелаете, а защитником?

— Уже назначены защитник и обвинитель — Фагуста и Георгиу.

— Официальные — да, но могут быть общественные.

Бернулли встал.

— Очень ценная мысль. Сегодня же попробую напроситься в свидетели защиты.

После его ухода я долго не мог приступить к делам. Было приятно, что такой ещё недавно злой и проницательный враг нынче просится в защиту — немаловажное свидетельство, что наша победа стала признаваться благом для всех. И было тягостно, что он увидел в суде одно осуждение. Я вдруг понял, что воспринял неожиданный проект Гамова как новую его блажь, как новый крутой вираж в политике, который закончится таким же успехом, как и прежние его виражи, скачки и зигзаги. Я спросил себя — а желает ли он благополучного исхода? И что сочтёт благополучным исходом — оправдание или осуждение? Нет, какое-то легкомыслие таилось в моём решении присоединиться к Гамову на скамье подсудимых!

Я вызвал секретаря и спросил, много ли людей просятся на приём?

Он подал мне обширный список просителей. Среди них я увидел Путрамента с дочерью, и Людмилу Милошевскую с Понсием Марквардом и Вилькомиром Торбой, и его величество Кнурку Девятого, и генерала Армана Плисса, и философа Ореста Бибера — разумеется, вместе с писателем Арнольдом Фальком. Я бросил список на стол и приказал секретарю:

— Всем отказать. Буду принимать тех, кого сам захочу увидеть.

Суд открылся в овальном зале, где некогда заседал Маруцзян и где мы захватили власть.

Гонсалес в мантии председательствовал за длинным торцевым столом, рядом по двое размещались его безликие судейские офицеры в чёрных воротниках. За продольным столом уселись обвинение и защита со своими свидетелями — по одну сторону стола Пимен Георгиу, по другую — Константин Фагуста. А за третьим столиком — для докладчиков — заняли места мы с Гамовым. Я не удержался от шутки: