Костры амбиций - Том Вулф

— Я искренне об этом сожалею, — закончил епископ, — но правила нашей церкви не оставляют мне иного выбора.

— Да, я понимаю, — отозвался мэр. — Не можете, значит, не можете. Не представляю себе, кто бы мог заменить вас в этой комиссии, но ваше положение я хорошо понимаю.

— Причем я вдвойне сожалею, господин мэр, ввиду того, что вы только что сделали для нашей церкви. — Епископ уже сомневался, осталось ли решение мэра в силе.

— О, об этом не беспокойтесь, — проговорил мэр. — Пусть это вас совершенно не волнует. Как я уже сказал, я сделал это не для вас, да и не для вашей церкви. Я сделал это, так как считаю, что это наилучшим образом послужит интересам города. Все очень просто.

— Тем не менее я вам чрезвычайно благодарен, — сказал епископ, вставая, — и можете не сомневаться, вам будет благодарна вся епархия. Я позабочусь.

— Ну что вы, — сказал мэр. — Время от времени приятно бывает решать дела, внутренняя логика которых столь неотразима.

Глядя прямо в глаза епископу, мэр одарил его радушнейшей улыбкой, пожал руку и продолжал улыбаться, пока тот не вышел за дверь. А затем сел, нажал кнопку и сказал:

— Дайте мне председателя Комитета по охране памятников.

Вскоре раздался басовитый бип-бип, мэр снял трубку телефона и сказал:

— Морт? Ты церковь Святого Тимофея знаешь?.. Правильно… Под ОХРАНУ ЕЕ, ХРЕН ЕМУ В ДЫШЛО!

— Послушайте, Шерман! Вы что, вправду думаете, что ей сейчас не наплевать с высокой колокольни, джентльмен вы или нет? Неужто вы думаете, что она готова сознательно поставить под удар свои интересы ради того, чтобы помочь вам? Ведь она даже разговаривать с вами не желает, поймите!

— Не знаю.

— А я — знаю! Вы что, еще ничего не поняли? Она за Раскина замуж пошла, а думаете, она к нему что-нибудь испытывала? Спорим, ее только условия страховки интересовали. И больше ничего. Спорим, она изучила все статьи в страховом полисе.

— Может, вы и правы. Но для меня это не может служить оправданием. Речь о похоронах идет, о похоронах ее мужа!

Киллиан усмехнулся:

— Можете называть это похоронами, воля ваша. Но для нее это день рождения.

— Однако поступить так с вдовой в день похорон ее мужа, прямо над его мертвым телом!

— Ну хорошо. Тогда я по-другому сформулирую… Вам что, нужна медаль за порядочность?.. Или ваши собственные похороны?

Киллиан сидел, опершись о подлокотники своего рабочего кресла. Подался вперед, склонил голову набок, как бы говоря; «Что-что, Шерман? Я не расслышал».

В этот момент Шерману было видение: то место и те люди. Сесть в тюрьму даже на несколько месяцев, не говоря уж о том, чтобы на годы…

— Это единственный случай, когда вы точно ее увидите, — сказал Киллиан. — Она просто не может не прийти на эти хреновы похороны. Она и с вами встречу выдержит, и еще с десятком таких, как вы, раз помер этот.

Шерман опустил глаза и проговорил:

— О'кей. Я это сделаю.

— Поверьте, — сказал Киллиан, — это совершенно законно, а в сложившихся обстоятельствах и совершенно честно. Марии Раскин вы ничего плохого не делаете. Вы защищаете себя. Вы в полном праве.

Шерман вскинул глаза на Киллиана и кивнул, но так, словно дал согласие на конец света.

— Тогда нам лучше начать, — предложил Киллиан, — пока Куигли не ушел на обед. Он у нас заведует техникой.

— Так вы к этому часто прибегаете?

— Говорю же вам, это теперь обычнейшая процедура. Не то чтобы мы трубили о ней на всех перекрестках, но делаем так частенько. Пойду позову Куигли.

Киллиан поднялся и ушел куда-то по коридору. Глаза Шермана блуждали по залитому безжалостным светом кабинетику. Жалкое, жалкое зрелище! Вот уж влип так влип. Но это его последний редут. Он пришел сюда по собственной воле и теперь сидит в ожидании, когда на него навесят аппаратуру, чтобы он, прибегнув к недостойному обману, выкрал показания у той, которую он когда-то любил. Он кивнул, словно в комнате был кто-то еще, и кивок этот означал: «Да, но именно это мне и предстоит сделать».

Вернулся Киллиан с Куигли. У Куигли на поясе слева висел револьвер 38-го калибра, рукоятью вперед. В руках Куигли держал что-то вроде «дипломата». Коротко, по-деловому улыбнулся Шерману.

— О'кей, — сказал Куигли Шерману, — вам надо бы снять рубашку.

Шерман сделал как велено. Суетность мужчин в том, что касается их ста́тей, не имеет пределов. Первое, о чем подумалось Шерману, окажутся ли мышцы его груди, живота и рук достаточно рельефны, чтобы эти двое его зауважали. На какой-то миг эта мысль заслонила собой все прочие. Он знал, что, если чуть вытянет руки, будто бы просто свесив их по бокам, на них взбугрятся, напрягшись, трицепсы.

Подал голос Куигли:

— Магнитофон я пристрою вам на поясницу. У вас ведь сверху пиджак будет, верно?

— Да.

— О'кей, тогда без проблем.

Куигли опустился на одно колено, отпер «дипломат», вынул провода и магнитофон, который оказался размером с колоду карт. Серый цилиндрик микрофона напоминал ластик в металлической гильзе на кончике обыкновенного карандаша. Сперва Куигли клейкой лентой прилепил к спине Шермана магнитофон. Затем, так же закрепляя лентой, провел провод от спины к животу и вверх, по ложбинке между грудными мышцами, и там закрепил микрофон.

— Отлично, — сам себя похвалил он. — Глубоко сидит. Совсем видно не будет, особенно если на вас будет галстук.

Шерман воспринял это как комплимент. Глубоко сидит между массивными буграми моих атлетических грудных мускулов.

— О'кей, — сказал Куигли, — надевайте рубашку, и мы все проверим.

Шерман вновь надел рубашку, галстук и пиджак. Ну вот… теперь он заряжен. Холодные металлические касания на пояснице и на груди… Он превратился в мерзкую тварь… Но мерзкая — это ведь всего лишь слово, не так ли? Теперь, когда он и в самом деле стал неким новым существом, он уже не ощущал совершенно никакого шевеления стыда. Страх очень быстро меняет моторику морали.

— Хорошо, — сказал Киллиан. — Теперь поработаем над тем, что вы будете говорить. Нам нужны от нее всего две-три фразы, но вы должны точно знать, как их добиться, Ладно? Ну, поехали.

Киллиан жестом показал на белый пластиковый стул, и Шерман сел учиться благородному искусству провокации. «Нет, не провокации, — сказал он себе. — Извлечения истины».

* * *

Бюро Гарольда А. Бернса, расположенное на Мэдисон авеню, уже многие годы считалось самой фешенебельной похоронной конторой в Нью-Йорке, однако до сих пор Питеру Фэллоу не приходилось переступать его порог. Между строгими пилястрами — темно-зеленые двойные двери парадного входа. За ними вестибюльчик — всего метра четыре на четыре. Едва войдя, Фэллоу ощутил одно: избыток невыносимо яркого света, такого яркого, что не хотелось даже искать глазами его источник — как бы не ослепнуть вовсе. В вестибюле Фэллоу встретил лысый мужчина в темно-сером костюме. Подал ему программку и сказал: