Чехов - Алевтина Кузичева

Было ли это проявлением его природной доброты, которой в это время уже злоупотребляли? Или это диктовала память о таганрогском отрочестве и московской юности? Или, может быть, такое самостоянье помогало в сочинительстве?

Здесь, в Ницце, Чехов продолжал уже привычную опеку. Опять хлопотал о журнале «Хирургия» (так теперь назывался журнал «Хирургическая летопись»). Вел переговоры с земляками, жившими во Франции, о помощи музею при Таганрогской городской библиотеке, хотя не очень на это рассчитывал. Когда Иорданов написал ему, что если попадет в Петербург, то «наберется храбрости» и «совершит нашествие» на известных и состоятельных уроженцев Таганрога, Чехов согласился, что хорошо бы «внушить им любовь к отечеству». Но сомневался, получится ли, особенно с богачами: «Например, Нотович — эта жирная, богатая скотина — мог бы сделать для Таганрога то, чего не в силах сделать ни я, ни Вы, так как у нас нет своей газеты („Новости и Биржевая газета“. — А. К.) и своего дома в Петербурге. Побывайте у певца Чернова, это добрый человек».

Помощь Чехова всегда была не «вообще», не мимолетна. Он отдавал свои деньги, а главное — свое время, свои силы. Оказывал внимание конкретному делу или человеку. В больших и длительных заботах (школы, библиотеки, приюты) и в том, что могло показаться странностью, мелочью. Например, просил знакомых присылать ему в Ниццу не заказные письма, а простые, так как посыльный приходил иногда несколько раз, чтобы застать Чехова и вручить ему письмо лично. Так же было в Мелихове, до открытия в Лопасне почтового отделения, когда сотский добирался из Серпухова.

Или, допустим, зная об увлечении филателией младшего брата Дроздовой, Чехов аккуратно снимал марки с писем, собирал и передавал для него. Русские газеты, присылаемые из дома и из Москвы, он отдавал по прочтении доктору В. Г. Вальтеру, земляку и коллеге. Отсюда, из Ниццы, Чехов написал в Таганрог брату Георгию и попросил поддержать дружеским вниманием Ольгу Шаврову. Она, вопреки «аристократке-maman», ушла на сцену, взяла сценическое имя Оленина и играла свой первый сезон в Таганроге. И таких «мелочей» (естественных, не напоказ) было немало.

В середине декабря 1897 года Чехов сел за рассказ, обещанный журналу «Cosmopolis». Ф. Д. Батюшков, редактор русского отдела, просил прислать «интернациональный рассказ» на сюжет из заграничной жизни. Чехов отказался: «Такой рассказ я могу написать только в России, по воспоминаниям. Я умею писать только по воспоминаниям и никогда не писал непосредственно с натуры. Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно или типично».

Впечатления первого заграничного путешествия (1891), воспоминания о Венеции, Флоренции, Ницце всплыли в «Рассказе неизвестного человека» (1893), печальном и с какой-то интонацией, будто предвосхищавшей ниццкую зиму 1897/98 года. Воспоминания от второй заграничной поездки (1894) вплелись в рассказ «Ариадна» (1895): и не понравившаяся Чехову Аббация, с ее скучной, сытой, богатой курортной толпой, и описание отелей, с едой, похожей на ту, которую теперь подавали к столу в «Русском пансионе».

Тень ускользнувшей незаметно, будто растаявшей жизни лежала на судьбах героев этих рассказов и тех, что были написаны здесь, в Ницце, осенью 1897 года. В записной книжке среди записей к рассказам «В родном углу» и «На подводе» есть такая: «Пусть грядущие поколения достигнут счастья: но ведь они должны же спросить себя, во имя чего жили их предки и во имя чего мучились».

На этой же странице запись к рассказу, который Чехов писал в конце 1897 года на сюжет, уже «процеженный» памятью. Однако не из «местной», то есть заграничной жизни, как просил Батюшков, но опять о России, снова о минувшей молодости, о несбывшемся.

На «фильтре» памяти остались воспоминания о Бабкине, о Киселевых, ныне разорившихся, очаровательно праздных, милых, надеявшихся на наследство от тетушек, бабушек. И о Линтваревых, об обитателях лучанского дома, не праздных, но не очень счастливых. И о Смагиных, о старом доме и старых слугах. В ниццких рассказах Чехова словно усилился мотив не просто ушедшего, а отжившего.

Прежние повторявшиеся детали и образы — поле с цветущей рожью; огни на линии железной дороги; лунный свет; звуки шагов в ночи — будто угасали. А новые детали и образы — погасшие лампы; смолкшая музыка; прерванное веселье; старые вещи — передавали настроение необратимых перемен, прощания, отъезда, исчезновения. И как в рассказе «У знакомых» сам собою, исподволь возникал недоуменный вопрос: «И куда оно всё девалось! Как это всё сложилось, однако…»

В дни работы над этим рассказом у Чехова опять началось кровотечение. Может быть, потому, что в Ницце вдруг похолодало и, по словам Чехова, «лупил неистовый дождь». Работа, холод и болезнь держали Чехова «под арестом».

Ницца слыла курортом, но не для легочных больных, хотя их здесь было достаточно. Как правило, врачи посылали таких больных в Швейцарию, рекомендовали жаркий климат Алжира. Чехов хотел проверить этот совет и сговаривался с Ковалевским о поездке в январе 1898 года. Но уточнял — «не лечиться, а путешествовать». Обещанные Гольцеву рассказы он отложил на февраль. Сослался на то, что «сюжет такой, что легко не пишется» и вообще трудно работать не дома. На самом деле Чехов заскучал от однообразия. Просил добрых знакомых: «Напишите мне письмо. Скучно»; — «Не забывайте»; — «Без писем скучно. Да и как-то подбадривают письма к работе»; — «Скучно и грустно мне жить одинокому».

Отозвался Потапенко: «Ты скучаешь в Ницце, а я в Петербурге слишком не скучаю. С наслаждением читаю твои очерки в „Русских ведомостях]“ — плоды твоей скуки. Я за эту неделю „выпустил“ шесть рождественских очерков — самый возмутительный, неискренний жанр, какой только есть, и вот сегодня, 25 декабря, ничего не делаю, и мне это странно». Игнатий Николаевич шутил, что приедет в январе в Ниццу, сорвет в казино огромный выигрыш, так как нашел «способ»: «Это честнее, чем писать романы в тридцать печатных листов, — ощущение, тебе совершенно незнакомое. Выиграю, построю в Петербурге театр и буду конкурировать с Алексеем Сергеевичем Сувориным». Об отечестве тоже отозвался несерьезно, иронически, в отличие от Соболевского: «В Петербурге ничего нового. А что делается в России, этого, хоть убей меня, не знаю. Лавров в Ельце устраивает благотворительные базары для голодающих, отсюда замечаю, что где-то голодают. К Новому году, по обыкновению, ждем перемен к худшему».

Неунывающего Потапенко интересовали другие житейские сюжеты. Один из них он упомянул в своем письме: «Существует ли русская кухарка в пансионе и ее дочь Наташа темного цвета (полубелого)? Вот видишь, у меня и тут есть воспоминания, а не только — бурсацкие, консерваторские, статистические и т. д.».

Потапенко уже бывал в Ницце, жил в «Pension Russe» и, как все постояльцы, знал историю кухарки. Она попала во Францию давно, с какой-то русской семьей. Вышла замуж за негра, родила дочь. Но муж, моряк, бросил семью, когда однажды вернувшись из плавания, узнал, что жена родила белого ребенка. Мать не любила дочь-мулатку, та днем не показывалась уходила куда-то по вечерам, иногда возвращалась не одна. По воспоминаниям Потапенко, забывшего имя несчастной девушки, «это странное сплетение обстоятельств почему-то сильно овладело вниманием А[нтона] П[авловича]. Впрочем это было понятно.