Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

сидели вдвоем, напротив друг друга. Стыдно мне было оставаться наедине с мужчиной, и уговорила я одну бабушку хотя бы посидеть с нами. А потом и другие стали захаживать, сначала так, из любопытства, посидят на подоконнике, орешки пощелкают, поподмигивают друг дружке и разойдутся. А через месяц в комнате собралось столько народа, что и не протолкнуться. Учились после работы, после всех домашних дел, поздним вечером. Керосин для коптилки приносили из дома. Очаг топили по очереди. На занятия ходили не с книгами: их и в помине не было — а с охапками кизяка, чтобы разжечь очаг. Грамота давалась нам с трудом.

И вот стала я замечать, что дни мои тянутся, как ослы, впряженные в одну упряжку, но тянущие в разные стороны. А ведь каждый мой день был наполнен всеми событиями новой удивительной жизни, которая разворачивалась в нашем ауле. И все-таки я с нетерпением ждала вечера, чтобы увидеть его. Сначала это было материнское чувство. А скорее всего моя зарождающаяся любовь пугливо пряталась в это чувство, чтобы не раскрыть себя. Узнала я, что учитель наш сирота: мать умерла от тифа, отец погиб на гражданской войне.

Обращался он с нами строго: ни улыбки, ни ласкового слова. Глаза суровые, губы крепко сжаты, меж бровями глубокая резкая складка. А шея детская, тонкая, а ворот рубашки грязный и верхняя пуговица оторвана.

Так и хочется постирать ему рубашку, пришить пуговицу, накормить досыта.

Стала я следить за собой, глядеться в зеркало. Сшила себе новое платье. А перед родителями Магомеда так стыдно: в глаза им глядеть не могу. Задумала я уйти от них и поселиться в отцовском доме, а сказать об этом язык не поворачивается.

Отец Магомеда сам заметил, что со мной творится. И вот как-то закрутил он кальян, походил кругами по комнате, да и говорит:

— Дочь моя Патимат, живым по мертвым нельзя равняться. Спасибо тебе, что любила нашего сына, как достойная женщина может любить достойного мужчину. Спасибо, что берегла его память и столько времени носила по нему траур. Но он уже в земле, а ты на земле. И потому выбери себе другого достойного мужчину. А мы порадуемся за тебя.

Все перевернулось в моем сердце. Я увидела Магомеда Кади словно бы живым, услышала его шепот, его дыхание в ту последнюю ночь на Черных камнях…

— Никогда, слышите, отец, никогда!

А через неделю я ушла от них. Самая большая комната в моем доме была занята ликбезом, а в двух маленьких разместилась я. Как-то вижу, учитель забыл на спинке стула свой пиджак. Я его вычистила, залатала, пришила пуговицы, отутюжила, вернее, прогладила гладким разогретым в очаге камнем: утюгов тогда у нас и в помине не было.

В другой раз вижу: облокотился он о подоконник и грызет сухой хлеб. «Заходи, — говорю, — у меня хороший чечевичный суп». А сама дрожу: вдруг откажется. Но он посмотрел на меня внимательно и согласился. По-моему, этот чечевичный суп нас и сблизил. С этого дня стала я замечать, что он то пораньше придет, то попозже уйдет… А в один прекрасный день я так осмелела, что переделала стихи Магомеда Кади, посвященные мне, переписала их на клочок бумаги своим корявым почерком, да, наверное, с ошибками в каждом слове, и вложила ему в тетрадь. Он тоже ответил мне стихами, но не своими, а народной песней. Так мы и объяснились. Не прошло и месяца, как Зубаир стал моим мужем.

— Так это был Зубаир?! — несколько разочарованно воскликнула Тапус.

— Ну да, а ты думала, у меня был еще муж, кроме Магомеда и Зубаира? Нет, доченька, двух мужчин, двух любимых вполне хватит на жизнь, даже на такую длинную, как моя.

— Выйду-ка я на крышу, крикну Зубаиру, что я здесь, у тебя. А то он уже, наверное, меня ищет.

И вот через весь аул понеслось, подхваченное ветром:

— Зубаир, а Зубаир, я здесь, у Тапус, вместе с дочкой Арипа.

На самом деле Патимат вовсе не беспокоилась о Зубаире. Расчет ее был хитер и прост одновременно: если она прокричит с крыши, что она у Тапус с дочерью Арипа, то и Арип, конечно, услышит ее, а значит, придет сюда за дочерью.

Так и вышло. Не успело эхо разнести ее голос по аулу, как в дверях показался смущенный Арип.

— Разве можно так долго сидеть в гостях? Ты, наверное, надоела тете Тапус, — пожурил он дочку.

— Что ты, Арип, — ответила за хозяйку Патимат. — Разве такая послушная девочка может надоесть? Наоборот. Правильно горцы говорят: дом без ребенка словно могила. Заходи! Видишь, Тапус зажгла очаг. Как пахнут кизяки! Словно мы на лугу в разгаре лета. Покушай с нами чуду: Тапус так вкусно готовит. Совсем не могу дома есть, с тех пор как попробовала ее соус.

— Вай, умру я! — воскликнула смущенная Тапус. — Это я-то лучше тебя готовлю! Да мне до тебя так же далеко, как отражению звезды в колодце до самой звезды.

— Тогда мне вредно пробовать ее чуду. Еще захочется, — отшутился Арип, отвечая не на слова хозяйки, а на слова Патимат.

— А что? Разве Тапус откажется пригласить нас еще раз! — живо отозвалась Патимат и посмотрела на Тапус так, что та покраснела.

За стол сели все четверо. Но, к великому огорчению Патимат, недогадливый Арип больше интересовался чуду, чем Тапус. «Мало бросить зерно в почву, — мысленно рассуждала по этому поводу Патимат, — надо еще его вырастить. А не то засохнет, как в знойной пустыне».

И Патимат деятельно занялась выращиванием зерна. Через несколько дней она зашла в магазин перед его закрытием и попросила Тапус взять на вечерок к себе вторую дочку Арипа под тем предлогом, что ребенку плохо без женской ласки и что ей, Тапус, воздастся на том свете, если она пригреет сирот. При этом Патимат пообещала часика через два зайти за девочкой. Конечно, Тапус, хотела она того или нет, пришлось согласиться. А через два часа за девочкой зашел Арип.

Как они посмотрели друг на друга? Что сказали? Этого не знает даже сама Патимат, дерзко принявшая на себя роль самой судьбы.

Но с того вечера участь их была окончательно решена.

…На маленький горный аул уже спускались сумерки, обволакивая сакли, приближая темнеющие горы, когда Патимат вышла на крыльцо и зажгла свет. Он выхватил из сумрака дорожку к воротам и, перешагнув ограду, осветил часть улицы, крутой и каменистой, с двух сторон сдавленной такими же глухими и плотными оградами.

Патимат, сощурившись, зябко кутаясь в черный с цветами