Идиот - Федор Достоевский

Это были две большие, светлые, высокие комнаты, весьмапорядочно меблированные и не дешево стоившие. Все эти дамы рассказывали потом,что князь осматривал в комнатах каждую вещь, увидал на столике развернутуюкнигу из библиотеки для чтения, французский роман M-me Bovary,[48] заметил,загнул страницу, на которой была развернута книга, попросил позволения взять еес собой, и тут же, не выслушав возражения, что книга из библиотеки, положил еесебе в карман. Сел у отворенного окна и, увидав ломберный столик, исписанныймелом, спросил: кто играл? Они рассказали ему, что играла Настасья Филипповнакаждый вечер с Рогожиным в дураки, в преферанс, в мельники, в вист, в своикозыри, — во все игры, и что карты завелись только в самое последнее время, попереезде из Павловска в Петербург, потому что Настасья Филипповна всёжаловалась, что скучно, и что Рогожин сидит целые вечера, молчит и говорить нио чем не умеет, и часто плакала; и вдруг на другой вечер Рогожин вынимает изкармана карты; тут Настасья Филипповна рассмеялась, и стали играть. Князьспросил: где карты, в которые играли? Но карт не оказалось; карты привозилвсегда сам Рогожин в кармане, каждый день по новой колоде, и потом увозил ссобой.

Эти дамы посоветовали съездить еще раз к Рогожину и еще разпокрепче постучаться, но не сейчас, а уже вечером: “может что и окажется”. Самаже учительша вызвалась между тем съездить до вечера в Павловск к ДарьеАлексеевне: не знают ли там чего? Князя просили пожаловать часов в десять вечера,во всяком случае, чтобы сговориться на завтрашний день. Несмотря на всеутешения и обнадеживания, совершенное отчаяние овладело душой князя. Вневыразимой тоске дошел он пешком до своего трактира. Летний, пыльный, душныйПетербург давил его как в тисках; он толкался между суровым или пьяным народом,всматривался без цели в лица, может быть, прошел гораздо больше, чем следовало;был уже совсем почти вечер, когда он вошел в свой нумер. Он решил отдохнутьнемного и потом идти опять к Рогожину, как советовали, сел на диван,облокотился обоими локтями на стол и задумался.

Бог знает сколько времени, и бог знает, о чем он думал.Многого он боялся и чувствовал, больно и мучительно, что боится ужасно. Пришлаему в голову Вера Лебедева; потом подумалось, что, может, Лебедев и знаетчто-нибудь в этом деле, а если не знает, то может узнать и скорее, и легче его.Потом вспомнился ему Ипполит и то, что Рогожин к Ипполиту ездил. Потомвспомнился сам Рогожин: недавно на отпевании, потом в парке, потом — вдругздесь в коридоре, когда он спрятался тогда в углу и ждал его с ножем. Глаза еготеперь ему вспоминались, глаза, смотревшие тогда в темноте. Он вздрогнул:давешняя напрашивавшаяся мысль вдруг вошла ему теперь в голову.

Она состояла отчасти в том, что если Рогожин в Петербурге,то хотя бы он и скрывался на время, а всё-таки непременно кончит тем, чтопридет к нему, к князю, с добрым или с дурным намерением, пожалуй, хоть кактогда. По крайней мере, если бы Рогожину почему-нибудь понадобилось придти, тоему некуда больше идти как сюда, опять в этот же коридор. Адреса он не знает;стало быть, очень может подумать, что князь в прежнем трактире остановился; покрайней мере, попробует здесь поискать… если уж очень понадобится. А почемзнать, может быть, ему и очень понадобится?

Так он думал, и мысль эта казалась ему почему-то совершенновозможною. Он ни за что бы не дал себе отчета, если бы стал углубляться в своюмысль: “почему, например, он так вдруг понадобится Рогожину, и почему даже бытьтого не может, чтоб они наконец не сошлись?” Но мысль была тяжелая: “если емухорошо, то он не придет — продолжал думать князь; — он скорее придет, если емунехорошо; а ему ведь наверно нехорошо…”

Конечно, при таком убеждении, следовало бы ждать Рогожинадома, в нумере; но он как будто не мог вынести своей новой мысли, вскочил,схватил шляпу и побежал. В коридоре было уже почти совсем темно: “что если онвдруг теперь выйдет из того угла и остановит меня у лестницы?” мелькнуло ему,когда он подходил к знакомому месту. Но никто не вышел. Он спустился подворота, вышел на тротуар, подивился густой толпе народа, высыпавшего с закатомсолнца на улицу (как и всегда в Петербурге в каникулярное время), и пошел понаправлению к Гороховой. В пятидесяти шагах от трактира, на первом перекрестке,в толпе, кто-то вдруг тронул его за локоть и вполголоса проговорил над самымухом:

— Лев Николаевич, ступай, брат, за мной, надоть.

Это был Рогожин.

Странно: князь начал ему вдруг, с радости, рассказывать,лепеча и почти не договаривая слов, как он ждал его сейчас в коридоре, втрактире.

— Я там был, — неожиданно ответил Рогожин; — пойдем.

Князь удивился ответу, но он удивился спустя уже по крайнеймере две минуты, когда сообразил. Сообразив ответ, он испугался и сталприглядываться к Рогожину. Тот уже шел почти на полшага впереди, смотря прямопред собой и не взглядывая ни на кого из встречных, с машинальною осторожностиюдавая всем дорогу.

— Зачем же ты меня в нумере не спросил… коли был в трактире?— спросил вдруг князь.

Рогожин остановился, посмотрел на него, подумал, и, как бысовсем не поняв вопроса, сказал:

— Вот что, Лев Николаевич, ты иди здесь прямо, вплоть додому, знаешь? А я пойду по той стороне. Да поглядывай, чтобы нам вместе…

Сказав это, он перешел через улицу, ступил напротивоположный тротуар, поглядел идет ли князь, и, видя, что он стоит исмотрит на него во все глаза, махнул ему рукой к стороне Гороховой, и пошел,поминутно поворачиваясь взглянуть на князя и приглашая его за собой. Он былвидимо ободрен, увидев, что князь понял его и не переходит к нему с другоготротуара. Князю пришло в голову, что Рогожину надо кого-то высмотреть и непропустить на дороге, и что потому он и перешел на другой тротуар. “Толькозачем же он не сказал кого смотреть надо?” Так прошли они шагов пятьсот, ивдруг князь начал почему-то дрожать; Рогожин, хоть и реже, но не переставалоглядываться; князь не выдержал и поманил его рукой. Тот тотчас же перешел кнему через улицу:

— Настасья Филипповна разве у тебя?

— У меня.

— А давеча это ты в окно на меня из-за гардины смотрел?

— Я…

— Как же ты…

Но князь не знал, что спросить дальше и чем окончить вопрос;к тому же сердце его так стучало, что и говорить трудно было. Рогожин тожемолчал и смотрел на него попрежнему, то-есть как бы в задумчивости.

— Ну, я пойду, — сказал он вдруг, приготовляясь опятьпереходить; — а ты себе иди. Пусть мы на улице розно будем… так нам лучше… порозным сторонам… увидишь.

Когда наконец они повернули с двух разных тротуаров вГороховую и стали подходить к дому Рогожина, у князя стали опять подсекатьсяноги, так что почти трудно было уж и идти. Было уже около десяти часов вечера.Окна на половине старушки стояли, как и давеча, отпертые, у Рогожина запертые,и в сумерках как бы еще заметнее становились на них белые спущенные сторы.Князь подошел к дому с противоположного тротуара; Рогожин же с своего тротуараступил на крыльцо и махал ему рукой. Князь перешел к нему на крыльцо.