Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

Конечно, божественная Амалия была в чем-то права. Она умела различать и ценить человеческие характеры, умела отдавать должное мужскому уму и одаренности. Заинтересованность Пушкина она, например, встречала с доброй улыбкой, одновременно давая понять, что была предметом увлечения другого поэта, и с нее предостаточно. Вместе с тем она понимала значение Пушкина и стихи Тютчева передала князю Ивану Гагарину, племяннику русского посланника в Мюнхене, присовокупив:

— Только для Пушкина и его «Современника».

Тютчев сумел бы легко опубликовать стихи в другом органе: в «Северной Пчеле» или альманахе «Утренняя заря». Но остался ли при том Тютчев Тютчевым?

Мюнхен — эти немецкие Афины, Генрих Гейне и его лучший друг Тютчев выработали у нее вкус, который не поддавался изменениям климата. После пожара в Зимнем Аничковский дом стал центром придворной жизни. Вечером 17 декабря в год смерти Пушкина на балете «Сильфида» с участием Тальони в Большом театре император узнал, что Зимний горит. Он послал за Бенкендорфом и велел генерал-адъютанту Самсонову:

— Поезжай туда. Прикажи обер-полицеймейстеру, чтобы мой кабинет был перевезен в крепость. А я приготовлю императрицу!

Император никогда не терял присутствия духа. Через полчаса площадь оцепили преображенцы и измайловцы. Императрица прильнула к окну гостиной в доме графа Нессельроде, откуда было хорошо видно, как государь распоряжается тушением пожара. Всю Дворцовую площадь, здание Главного штаба и окружающие дома заливал оранжевый свет. За кольцом солдат молчаливой стеной стоял народ, скинув шапки. Император, Бенкендорф и ближайшее окружение пробились сквозь пелену дыма внутрь. Сначала господствовала неразбериха. Солдаты срывали рамы и зеркала со стен. Министр двора князь Петр Михайлович Волконский во главе солдат из дворцовой команды вломился в бриллиантовую комнату, чтобы спасти коронные драгоценности. Постепенно император овладел положением. Главную заботу составляло уберечь солдат и пожарных от гибели.

— Ребята! Ваша жизнь для меня дороже прочего! — кричал он, перекрывая треск огня. — Потолок может провалиться. Вон трещины змеями побежали!

Из Белой залы император ушел последним, и вслед рухнуло перекрытие. В тот момент адъютант Бенкендорфа князь Меншиков доложил, что и на Васильевском острове вспыхнул огонь. Император велел Самсонову скакать туда, не отпустив от себя Бенкендорфа:

— Поезжай немедля на остров. Ты, вероятно, на дороге встретишь Финляндский полк. Останови его и скажи Офросимову, чтобы он с полком шел действовать туда и что я не могу, к сожалению, дать ему в помощь ни одной трубы и ни одного человека — все здесь заняты.

Пожар был ужасен. При свете огня на Аничковом мосту можно было читать. Главная сила огня сосредоточилась на чердаке, и издали казалось, что вверх вздымаются огненные волосы. Но пробиться туда не было никакой возможности, несмотря на попытки ротмистра Леонтьева с караулом главной гауптвахты.

Семью под охраной жандармского эскадрона, который выслал Дубельт, перевезли в Аничков.

За полночь император покинул Зимний. Сев в сани, он грустным взором окинул охваченный пламенем дворец и произнес:

— Pourvu que се malheur ne coûte à la Russie[81].

Бенкендорф ответил:

— Ваше величество, уезжайте спокойно и думайте о своей супруге и детях. Мы здесь справимся сами.

— Оставь все попытки и не подвергай ничью жизнь опасности, но постарайся спасти Эрмитаж.

Целую ночь Бенкендорф и Самсонов не покидали пожарища. Площадь и набережную возле дворца усеивали обломки мебели, серебряная посуда, украшения, одежда, выпавшая из разбитых шкафов, кухонная утварь и масса других дорогих предметов, однако никто не притронулся к ним. Наутро Бенкендорф поспешил в Аничков с докладом. Многие вещи, связанные в узлы, удалось вывезти из Зимнего. В коридорах и залах Аничковского дома царил хаос. Бенкендорф первой встретил великую княгиню Ольгу Николаевну. Она что-то пыталась найти среди наваленных на диваны узлов.

— Извините, что мы вас так принимаем, — сказала она Бенкендорфу. — Ведь мы погорелые.

Зимний полыхал неделю. Воздух сотрясали будто пороховые взрывы — это проваливались полы и потолки. Перекрытия во дворце оказались достаточно прочными. Языки пламени, вырываясь из окон, облизывали кое-где еще сохранившие прежнюю краску стены. Постепенно красавец Зимний превратился в груду почерневших камней. Накопившийся мусор вывозили из остывающего пожарища и отправляли на Монетный двор для выжигания частиц золота и серебра. Издали Зимний извергал вверх столбы дыма и пламени и походил на Везувий, который изобразил Брюллов на знаменитой картине.

— Как ты думаешь, Леонтий Васильевич, — спросил Бенкендорф Дубельта на четвертый день пожара, — сколько народу здесь собралось?

Толпа стояла вокруг по-прежнему молча, без шапок и время от времени осеняя себя крестным знамением. Про таких говорят: как громом пораженные. Дубельт объехал на лошади Зимний и, возвратившись, сказал:

— С полсотни тысяч собралось!

— И ни один не вор!

Когда пламя унялось, дым рассеялся и головешки остыли, Бенкендорф и Дубельт взяли лучших сыскарей и чиновников из III отделения и Министерства внутренних дел для исследования и выяснения истинной причины пожара.

— Нет ли тут иностранной руки? — задумчиво произнес Дубельт.

— Чьей, например?

— Любой соседней: Австрия, Пруссия, Франция. Англию нельзя сбрасывать со счетов. Верхние слои между собой вроде бы в согласии, а внизу ненависть кипит друг к другу, этими же кругами и разжигаемая. Исконные враги России никуда не исчезли. Надо держать ухо востро и коней оседланными.

Но оказалось — иное. В Петровском зале лопнула печная труба, затлела балка и тлела два дня под полом. Когда был замечен или, скорее, нюхом схвачен слабый дымок, стали отыскивать источник — откуда что взялось. Дымок тянулся из щели в печи. Тогда разобрали участок пола — ничего не обнаружили. Взяли ручную пожарную трубу — попрыскали, понюхали, дымок исчез — ну и успокоились, а пламя к вечеру вырвалось из-под пола и пошло полыхать по плинтусам да по карнизам.

— Никого к дознанию не привлекать, — распорядился государь. — И кончить розыск!

Зима этого года как бы разделила и придворную жизнь, и жизнь самого Бенкендорфа после мятежа на две части. Пожар в Зимнем показал хрупкость существования даже такого мощного и красивого сооружения, как Зимний. Зато Аничковский дом полюбился императору еще больше. Несмотря на пространство покоев и громадный кабинет, он себя чувствовал там уютнее. Балы в Аничковом приняли оттенок интимности, какого раньше в Зимнем не ощущалось. И звезда божественной Амалии зимой и весной заблистала новым светом. В ней отразились и голубые искорки глаз императора, которому она нравилась все больше и больше.