Рай и ад. Великая сага. Книга 3 - Джон Джейкс

Около часа ночи Юдифь разбудил стук. Открыв дверь, она увидела на крыльце Купера. Двое знакомых привезли его домой из бара отеля «Миллс-Хаус», где он весь вечер накачивался бурбоном, а потом начал оскорблять какого-то майора и, наверное, получил бы сполна, если бы бурбон внезапно не свалил его с ног.

Без конца извиняясь, мужчины потащили пьяного Купера, от которого разило, как из бочки, наверх, в спальню. Юдифь с лампой в руке шла за ними. Когда джентльмены ушли, она раздела и умыла мужа, а потом сидела рядом с ним, пока он не проснулся в половине третьего. Первые его слова, произнесенные после тяжких стонов, поразили ее:

– Ну и пусть лежит в той грязной постели со своим янки! Двери моего дома теперь закрыты для нее навсегда!

Юдифь, не выдержав, разрыдалась.

– Купер, это уже слишком! – в ярости воскликнула она. – Твои глупые политические пристрастия становятся уже просто смешными. Я отказываюсь разлучаться со своим единственным ребенком и буду видеться с ней, когда захочу.

– Только не здесь! – заорал он. – Я прикажу слугам не пускать ее на порог, и тебе лучше подчиниться. У меня больше нет дочери!

Он отшвырнул одеяло и, поскальзываясь на натертом полу, быстро прошел в ванную, где его вырвало. Юдифь в отчаянии наклонила голову.

Он сидел в дальнем кресле третьей ложи, справа от сцены, специально выбрав такое место, куда не падал свет рампы. Ему не хотелось, чтобы она увидела его раньше времени.

Кровать, где она лежала, была установлена в глубине сцены. Подушка, которой ее должны были душить, упала на пол. Он подметил, как у нее дрогнули веки, что было, конечно, непрофессионально. Белокурые волосы, рассыпанные по плечам, сияли тем чудесным серебристым отливом, который он так хорошо запомнил. Но не потому, что испытывал к ней какие-то нежные чувства. Положив ладонь на левое бедро, он начал растирать поврежденную мышцу, как будто это могло восстановить ее и вернуть навсегда утраченную способность с легкостью прыгать в дуэльных сценах или убедительно играть роли героев-любовников.

– «…сказать о человеке, любившем неразумно, но безмерно…»[45]

От жары на сцене черный грим Трампа растекался отчетливыми полосками, и его лицо уже напоминало шкуру зебры. Хотя он произносил свои реплики чересчур напыщенно, зрителю в третьей ложе его игра показалась довольно похвальной. Более того, для провинциального театра и сама постановка была бы вполне сносной. Если бы не главная героиня. Для Дездемоны этот вечер был, безусловно, провалом.

Мужчина в ложе вдруг поймал себя на мысли, что трамповский «Отелло» вполне можно было бы вставить в трехнедельное окно в расписании «Нового Никербокера», которое пока оставалось свободным. Только вот ведущую актрису придется заменить, потому что миссис Паркер больше не сможет выступать – никогда. Он сунул руку в левый карман и нащупал то, что нью-йоркские бандиты называли «колечками портовых бродяг», – скрепленные между собой и согнутые под размер пальцев гвозди для лошадиных подков.

– «Я этого обрезанного пса, схватив за горло, заколол – вот так».

Трамп заколол себя бутафорским кинжалом, пошатнулся, потом еще раз, взмахнул рукой, изображая смертельную боль. Мистер Трублад, игравший Лодовико, поспешно крикнул, чтобы спасти сцену:

– «Кровавая развязка!»

Пьеса подходила к концу, осталось всего четыре реплики. А потом начнется главная драма этого вечера.

– «Я убивал с лобзаньем, и мой пут…» – прокричал Трамп и упал на Уиллу с неожиданным напором, больно придавив ей ребра, пережав дыхание и почти заставив ее открыть глаза. Она пошевелилась под его потным телом и прошипела, не разжимая губ:

– Сэм, твое колено…

– «…убив себя, к устам твоим прильнуть!» – Он приподнялся и снова рухнул на кровать; Сэм всегда любил умирать на сцене как можно дольше.

Уилла слышала, как Лодовико обращался к Спартанскому Псу Яго и грозил ему смертными муками за его подлый заговор. Наконец прозвучали заключительные слова пьесы:

– «Так с тяжким сердцем я плыву назад, о тяжком деле известить сенат».

Казалось, занавес никогда не опустится. С трудом поднимаясь на ноги, Сэм нечаянно вдавил колено Уилле в живот; черный грим стекал с его подбородка.

– Ты что, заболела, моя дорогая? – спросил он. – Почему так плохо играла? – Не дожидаясь ее ответа, он отпрыгнул в сторону и громко зашептал: – Все на поклон! На поклон!

Уилла кланялась вместе со всеми, снова оглядывая зал, заполненный едва ли на треть. Очень плохо, даже для января. Занавес опустился. Сэм с надеждой смотрел на рабочего сцены, ожидая второго выхода, но аплодисменты уже затихли. Актеры пошли за кулисы, почти не разговаривая друг с другом. Все понимали, что это провал. Уилла лишь кивнула Сэму, признавая свою вину, и присоединилась к остальным.

Она чувствовала раздражение с первой минуты, как вошла в театр. У нее всегда портилось настроение в те редкие дни, когда ее беспокоило какое-нибудь недомогание. На этот раз она уже три дня мучилась от боли в животе. Весь вечер ее бил озноб, а глухая боль внутри все не унималась, отчего она никак не могла сосредоточиться на роли и играла из рук вон плохо.

Вытирая лицо рукавом расшитой туники, ее догнал Сэм:

– Уилла, дорогая моя девочка, мы просто обязаны вдохнуть больше жизни в…

– Завтра! – перебила она его, морщась от боли. – Обещаю, Сэм. Я знаю, что играла паршиво. Прости. Я хочу прямо сейчас вернуться в отель. Все еще плохо себя чувствую. Спокойной ночи.

Высокий плотный человек с крупным пористым носом вышел из ложи, поднимая котиковый воротник пальто, чтобы скрыть лицо. Хотя никого из этих шумных, грубых провинциалов в зале он все равно не знал. Как не знал и никого в труппе, кроме той особы, ради которой сюда и приехал.

Он неторопливо спустился по лестнице и немного задержался в освещенном газовыми лампами фойе. На стенах висели фотографии артистов. Он всмотрелся в ту, которая указывалась как миссис Паркер. Это имя он сначала услышал в Нью-Йорке, а потом увидел лицо на помятой афише театра Трампа, которую по его просьбе привез один знакомый, большой любитель путешествовать. Ему пришлось проделать долгий путь на поезде, чтобы убедиться, но теперь его усилия были вознаграждены.

Он выскользнул из театра, повернул за угол и перешел улицу, сильно хромая на искалеченную ногу.

В тени напротив служебного входа он остановился и стал ждать. От реки поднимался туман, рассеивая свет уличных фонарей. Где-то ревел туманный горн. Чувствуя холод, он натянул замшевые перчатки, потом достал из внутреннего кармана пальто плоскую фляжку и хлебнул немного бренди. Свет фонаря отразился от плоской металлической поверхности, выхватив крупные выгравированные буквы «К. В.». Клавдий Вуд.