Домой возврата нет - Томас Вулф

И вот опять. Когда он и его спутники торопливо шли вдоль вагона и он увидел столпившихся в коридоре людей, по тому, как они алчно застыли, как ждали, вглядывались в страшном молчании, точно околдованные, он понял, что снова увидит смерть.

Это прежде всего пришло ему в голову: кто-то умер, — и об этом же, не сговариваясь, мгновенно подумали Адамовский и маленькая блондинка. Но когда они хотели подняться в вагон, всех их вдруг пронзила, ужаснула, пригвоздила к месту та же мысль — что трагедия, какова бы она ни была, разыгралась именно в их купе. Шторы были опущены, дверь закрыта и заперта, никакого доступа внутрь. Они застыли на перроне и молча смотрели. Потом увидели у окна в коридоре молодого спутника блондинки. Он поспешно, украдкой подал им знак не подходить ближе. И тут всех троих осенило: несомненно, жертвой рока стал маленький беспокойный человечек, который с самого утра разделял с ними компанию. Не слышалось ни звука, бог весть что происходило там, за спущенными шторами и закрытыми дверями, и эта неизвестность была ужасна. Все они не сомневались, что человечек этот, который поначалу казался таким неприятным, а потом постепенно вылез из своей раковины и подружился с ними и с которым всего пятнадцать минут назад они еще разговаривали, умер и теперь там заперлись представители власти и закона, чтобы по всем правилам удостоверить его смерть.

Потрясенные, пораженные ужасом, они не в силах были оторвать глаз от купе с пугающе опущенными шторами, как вдруг резко щелкнул замок, дверь открылась и тотчас вновь захлопнулась, вышел чиновник. Это был рослый, дородный дядя в фуражке с козырьком и в оливково-зеленой тужурке, лет сорока пяти, скуластый, краснолицый, с темно-рыжими усами торчком, в точности как у кайзера Вильгельма. Голова обрита наголо, затылок и мясистая шея — в глубоких складках. Он вышел, неуклюже спустился на перрон, махнул другому полицейскому, возбужденно его окликнул и снова полез в вагон.

Люди этого склада и обличья хорошо известны, таких Джордж часто встречал и посмеивался над ними, но теперь, при загадочных и мрачных обстоятельствах, в нем чувствовалось что-то зловеще-отталкивающее. Самая его тяжеловесность и неповоротливость, то, как неуклюже он вылезал из вагона и взбирался обратно, его толстое брюхо, широченный жирный зад, вздрагивающие от волнения и важности воинственно торчащие усы, гортанный окрик, которым он звал другого полицейского, то, как он пыхтел и отдувался — олицетворение разгневанного блюстителя власти, — все черты, неизменно присущие людям этого типа, вдруг стали Джорджу мерзки и ненавистны. Внезапно, сам не зная почему, Джордж ощутил, что его сотрясает неистовая, непостижимая ярость. Сломать бы эту жирную, в глубоких складках шею! Разбить бы в лепешку эту распаленную тупую морду! Пнуть бы изо всей силы этот толстенный непристойный зад! Как все американцы, Джордж недолюбливал полицейских — чванных, упивающихся сознанием своей власти. Но то, что он испытывал сейчас, задыхаясь от жгучего, неистового бешенства, было несравнимо с прежней неприязнью. Ибо он знал, что беспомощен, как беспомощны все остальные, и это было мучительное чувство: ты бессилен, скован по рукам и ногам, и не одолеть тебе стену этой бессмысленной, но непоколебимой власти.

Полицейский с усами торчком, в сопровождении собрата, которого он позвал, снова отворил занавешенную дверь, и теперь Джордж увидел в купе еще двоих полицейских. И тот беспокойный человечек, их попутчик, — нет, он не был мертв! — он, сжавшись в комок, сидел напротив них. Лицо у него было белое, совсем больное. Оно лоснилось, словно покрытое холодным жирным потом. Губы под длинным носом дрожали в мучительной попытке улыбнуться. И уже в том, как склонились над ним, допрашивая, двое полицейских, было что-то гнусное, нечистое. Но тут на порог ступил верзила с жирным затылком и все загородил. Он шагнул в купе, следом вошел второй полицейский. Дверь за ними закрылась, и снова — только спущенные занавески и зловещая таинственность.

Картина эта мелькнула перед глазами у всех собравшихся, и они недоуменно продолжали смотреть на дверь. Но вот те, кто стоял в коридоре, стали перешептываться. Маленькая блондинка подошла к открытому окну и шепотом заговорила со своим молодым спутником и еще несколькими пассажирами. Поговорила с ними минуту-другую со сдержанным, но все нарастающим волнением, вернулась к Джорджу и Адамовскому, взяла их под руки и шепнула:

— Пойдемте. Я хочу вам что-то сказать.

Она отошла с ними на противоположную сторону перрона, чтобы никто не мог ее услыхать.

— Что случилось? — тотчас вполголоса спросили мужчины.

Она опасливо огляделась по сторонам и прошептала:

— Этот человек… ну, из нашего купе… он пытался уехать из Германии… и его поймали!

— Но почему? За что? Что он такого сделал? — изумились Джордж и Адамовский.

Она снова опасливо оглянулась, притянула их к себе поближе, так, что все трое почти соприкасались головами, и прошептала таинственно, испуганно, трепетно:

— Говорят, он еврей! И при нем нашли деньги! Его обыскивали… и его багаж обыскивали… он хотел вывезти деньги.

— Сколько? — спросил Адамовский.

— Не знаю, — шепотом ответила она. — Наверно, очень много. Кто-то сказал, сто тысяч марок. В общем, их нашли!

— Как же так? — начал Джордж. — Я думал, все уже позади. Я думал, когда они проверили нас в поезде, это уже все.

— Да, — подтвердила женщина. — Но помните, он что-то сказал насчет билета? Как будто у него билет не до конца. Наверно, он думал, так безопасней… надеялся, что, если возьмет билет только до Ахена, в Берлине это не вызовет подозрений. Ну вот, он сошел с поезда, хотел купить билет до Парижа, и тут его и поймали! — прошептала она. — Наверно, они за ним следили! Наверно, они что-то подозревали! Потому ни о чем и не спрашивали, когда проверяли в поезде!

Теперь Джордж вспомнил, что «они» и в самом деле ни о чем Брюзгу не спросили.

— Но они, наверно, подкарауливали его и вот поймали! — продолжала она. — Они спросили, куда он едет, и он сказал — в Париж. Спросили, сколько у него с собой денег. Он ответил — десять марок. Потом они спросили, надолго ли он в Париж и с какой целью, и он ответил — на неделю, едет на конгресс адвокатов, вот про который он нам говорил. Тогда они спросили, как же он собирается жить в Париже неделю, если у него только десять марок. Я думаю, тут-то он и испугался! — шептала она. — Стал терять голову! Сказал — у него есть еще двадцать марок, он, мол, сунул их в другой карман и забыл про них. Ну, и на этом он, конечно, попался! Они его обыскали и его багаж обыскали! И нашли много, — с трепетом прошептала она, — много, много больше!

Все трое молча, ошеломленно глядели друг на друга. Потом женщина тихонько, пугливо засмеялась, невеселый этот смешок прозвучал неуверенно и тотчас оборвался.

— Этот человек… — снова зашептала она, — этот еврейчик…

— А я не знал, что он еврей, — сказал Джордж. — Вот бы не подумал.

— Но он правда еврей! — прошептала она и украдкой оглянулась, не слышит ли кто, не следят ли за ними. — И он поступил, как многие евреи… хотел удрать вместе со своими деньгами!