Иерусалим правит - Майкл Муркок

Все они одинаковы, эти люди.

Я не чувствовал особенных неудобств во время заключения в тюрьме эль-Глауи. Думаю, я слишком сосредоточился на том, как избежать грядущих неприятностей. Я уже понял, что эта ночь была роскошью, о которой я стану вспоминать с ностальгией, и я попытался извлечь из нее максимум пользы, но сосредоточиться на чем-то приятном в подобных обстоятельствах удавалось с трудом. В камере стало совсем душно, и в тишине тюрьмы разносилось эхо слабых криков и рыданий, шепотов и молитв — это означало, что надзиратель ненадолго удалился. Некоторые самые тяжелые и заунывные стоны, как сказал мистер Микс, уже начинали действовать ему на нервы. Он понес какую-то дичь: когда конфисковали его кинотеатр, американский консул предложил ему работу в роли агента, для сбора, по его словам, «компромата» на пашу. Тогда американцы выдали мистеру Миксу хорошую новую камеру. Но официальной помощи они ему оказать не могли.

— Полагаю, что я был прав. Американский консул не обрадуется мне в Касабланке. Я даже не хочу думать, что паша собирается с нами сделать.

Я‑то слишком хорошо понимал, что нас ожидало. У меня появилось желание хотя бы косвенно разделить с пашой его удовольствие и сообщить мистеру Миксу, какие части его тела отделят первыми, но в итоге мое обычное человеколюбие заставило меня придержать язык. Не было смысла пугать бедного негра. Тогда он только сильнее вспотеет, а воздух и так уже стоял тяжелый. Поэтому я позволил ему продолжать тщательно продуманный рассказ о шпионах и международной интриге. Он описал огромную систему соперничества, в которой Италия играла все более и более значительную роль. Это, по словам мистера Микса, было не очень-то по вкусу Соединенным Штатам. Его работа заключалась в том, чтобы составить подробное описание сил паши, а также его финансовых потребностей и сексуальных склонностей. Я бы мог поверить в такую историю, если бы речь шла о плане какой-нибудь венгерской секретной службы, а не правительства Соединенных Штатов. Однажды мое раздражение все-таки прорвалось, и я сказал мистеру Миксу, что вся его история звучит так, будто он прочитал слишком много бульварных романов. В свою очередь, это напомнило мне об идиллических странствиях с мисс фон Бек по Сахаре, и я стал воскрешать в мыслях те счастливые моменты, пока не воспроизвел практически все действия и некоторые диалоги из «Тайнсайдских людей-леопардов»[722], вплоть до заключительных сцен, где Блейк, образцовый англичанин, выбирается из обломков планера и обращается к уцелевшим представителям злого культа, когда они надвигаются на героя:

— Предупреждаю вас, моя дорогая баронесса, и вас, джентльмены, что у меня в руке «смит-вессон» и я знаю, как им пользоваться.

Если бы Секстон Блейк в этот момент находился в Марокко, мое освобождение стало бы делом нескольких часов. Но, казалось, мне следовало готовиться к бесконечным мучениям. Ночь я провел в благочестивых молитвах.

Утром Хадж Иддер лично принес нам фрукты и кофе. Он словно бы испытывал какое-то смутное беспокойство, задумываясь о нашей судьбе. Он приказал освободить нас от части оков, но ноги оставить в кандалах. Пока мы ели, он читал нам французскую газету. Мистер Ноэл Кауард и его спутники заселились в «Трансатлантик» и тем вечером должны были стать гостями эль-Глауи, потом паша отправится по военным делам на юг.

— Какая жалость; вы будете скучать по нему. Мустафа займется вашими ногами примерно тогда же. Он очень изящно выражается по-французски и еще лучше — по-английски, как мне рассказывали. — Хадж Иддер утратил интерес к газете, встал и осмотрел камеру, пока мы продолжали трапезу. Ногой он пошевелил череп еврея. — Они сделали это сами, — заметил он. — Они отправили голову сюда. Они не хотели, чтобы паша лишил меллу своей защиты.

Хадж Иддер внезапно устремил на нас вопросительный взгляд, точно для него было важно доверие слушателей. Репутация любимого повелителя по-прежнему волновала визиря больше всего прочего.

Он спросил, хватило ли нам еды и питья. Мы сказали, что да.

— Это вопрос государственной безопасности, — объяснил Хадж Иддер. — Дела идут не очень хорошо. Некоторые французы неприязненно относятся к желаниям моего повелителя. Если бы был какой-то способ вас освободить — поверьте, я бы так и поступил. Но у вас нет ничего, что позволило бы заключить сделку.

У меня сложилось впечатление, что его подослал сюда паша, возможно, чтобы облегчить наши мучения. Я не позволял себе надеяться на иную цель этого визита.

— Обычно к европейцам так не относятся, особенно к знаменитостям. Но сейчас возникли некоторые сложности — из-за различных волнений и семейных проблем паши.

Хаджа Иддер будто бы извинялся перед нами. Он колебался, словно желая поделиться некой тайной. Я вопросительно посмотрел на него.

— Сай Питерс, — сказал он, — как вам известно, я восхищаюсь некоторыми вашими кинематографическими приключениями, особенно в ролях ковбоев. Для меня было бы великой честью получить ваш автограф прежде, чем паша возвратится из Тафуэлта. Возможно, на маленьком плакате, который мне посчастливилось раздобыть?

Казалось, его нисколько не огорчило сдавленное хихиканье мистера Микса — мой товарищ рассыпался в поздравлениях, заявив, что с такими поклонниками мне никогда не понадобятся враги.

Я сказал Хаджу Иддеру, что буду весьма польщен; возможно, взамен он проследит, чтобы мое сообщение доставили одному другу, ныне находившемуся в Танжере. Его звали мистер Секстон Блейк.

Это произвело на него впечатление, как я и надеялся. Он нахмурился и сказал, что, по его мнению, все можно устроить к общему благу.

Он вернулся через несколько минут с рекламой «Закона ковбоя» и протянул ее мне вместе с большой серебряной авторучкой, чтобы я мог подписать изображение скрытого маской лица и еще раз вспомнить (о, как это было мучительно!) счастливые дни в Голливуде с Эсме и миссис Корнелиус. Как я теперь мечтал о том, чтобы удовольствоваться малым и согласиться на шантаж Хевера, пока другая студия не признала бы моих талантов, — но было слишком поздно. Я поддался ужасу, который проник в меня в штетле. Теперь мне следовало подчиниться велению разума, иначе я почти наверняка погибну, и мой темнокожий друг вместе со мной. Я написал на своем изображении по-арабски: «Хадж Иддер — помоги Бог нам всем, — твой брат, Ас», а потом по-английски: «Счастливого пути, напарник, — твой друг, Ковбой в маске!» Упитанный африканец, казалось, был по-настоящему растроган и поцеловал меня несколько раз в обе щеки, бормоча, что Бог, несомненно, должен помочь истинно верующим. Именно тогда я начал понимать: наше освобождение принесет ему счастье. Но если мы сбежим, разве не простится с жизнью сам Хадж Иддер? Я обреченно подумал, что, как говорят швейцарцы, хватаюсь за перья.

Хадж Иддер не торопился уносить свой трофей; он стоял передо мной, погруженный в размышления, а потом наконец высказал то, что было у него на уме: