Легенды древнего Хенинга - Генри Лайон Олди

– Фома, ты к-к-куда? – заикаясь, выдавил Сьлядек.

Философ не ответил. Ковылял мимо, сотрясая пол; местами доски шли трещинами. Задержался у дверей, вперив зажмуренные, слепые очи в Петерову лютню. Шевельнул рукой: корявый палец с плоским, белесым ногтем, не прикасаясь, уставился на струны. Скорбный стон заметался по хате. Петер едва сдержал крик: опустил голову, зажал ладонями уши. Он не знал, что «Капризная госпожа» способна так страдать… Когда лютнист рискнул оглядеться, Фомы в хате не было. «По нужде вышел! – успокаивал себя Петер, не в силах поверить в такую простую, уютную и спасительную ложь. – До ветру… сейчас вернется…»

Увы, ноги сами несли его к двери.

– Не ходи за дедушкой! Кому сказано, дурной!

Горпина вихрем слетела с печи. Никогда прежде не видел лютнист, чтоб люди двигались с такой прытью! Будто уж и не баба перед ним, а чертова кошка… Яростный окрик вдовы пригвоздил бродягу к месту. Ноги отнялись, вросли в пол. Зеленые уголья, полыхавшие под бровями Горпины, слегка остыли; женщина подмигнула постояльцу со значением:

– Не тревожься, сладкий. Дело сделается – отпущу. А можешь до лета остаться: потешимся…

«Бежать! Бежать…»

Хозяйка отвернулась, и Петер, собрав все силы, качнулся вперед, теряя равновесие. Упал через порог в сени; больно ударившись, сразу ощутил, что вновь может шевельнуть ногами. Извиваясь раздавленным червяком, дополз до внешней двери, приподнялся, отодвинул засов и вывалился наружу, лицом в снег. Ожог холода вернул ясность рассудку: встав на четвереньки, лютнист хотел было ухватиться за стену, подняться…

И увидел Фому.

Стоя под зимней голой вишней, философ ладил к ветке петлю из собственного пояса. Пальцы костенели, скользящий узел упрямился, но несчастный упрямо продолжал свои попытки. Можно было не сомневаться, что в конце концов он достигнет желаемого. Нет, помешали: за плетнем шевельнулся человек, видимо, давно ожидавший там, пока философ оставит хату. В свете луны Петер узнал Спирида, одного из козаков, справлявших в шинке поминки по бурсаку.

– Накажи меня Бог, Хома, – убежденно сказал Спирид, – нельзя тебе жить. Никак нельзя. Прости ты меня, грешника…

В руке козака тускло блеснул пистоль. Грохот разорвал ночь пополам. Облако дыма клубилось, редело; вскоре испуганный лютнист обнаружил, что Фома все еще стоит. Стрелок не дал промаху – кровь, черная и блестящая, пятнала свитку Хомы, но лицо его разгладилось, сделалось совсем молодым.

Открылись живые человеческие очи.

– Разбудили… – шепнул Фома, падая на спину. – Спаси… бо…

И напоследок, еле слышной просьбой:

– Опустите мне… веки…

В следующий миг дикий вой наполнил хату. Земля пошла ходуном, словно чрево роженицы; леденящий душу стон огласил недра. В небе, крича от отчаяния, носились призраки, тени перечеркивали желтый диск луны, кто-то хрустел кустами, ворча и взрыкивая. Ни жив ни мертв, Петер бросился в хату. Горпина без памяти лежала на полу, мучаясь корчами; ничего более не осталось в ней от пышной бабы, щедрой на приют и ласку. Бродяга плохо помнил, как схватил кожух и лютню; очнулся он лишь на тракте, отмахав добрых пять верст.

Лютый месяц лег в гроб. Март на дворе.

Весна.

Пора в дорогу.

И пусть хоть все черти мира станут просить: «Задержись!» – кукиш им в зубы!

* * *

Много лет спустя, оказавшись в здешних краях, Петер Сьлядек случайно услышит о некоем Фоме Григорьевиче, дьяке диканьской церкви, – человеке по местным меркам образованном, деликатном, жизнерадостном, как младенец, и большом знатоке историй про всякую чертовщину. Особенно настойчиво Фому Григорьевича просили изложить вслух сказку про Вия, от которой у слушателей волосы ходили на голове, будто от ледяного ветра; дьяк большей частью отказывался, но иногда давал согласие. Остальное же рассказывал, не чинясь, пугая слушателей выходцами с того света и дивами, какие творились в сей стороне, – иногда казалось, что Фома, прикрыв обыкновенно глаза во время таких посиделок, рисует в доподлинности случаи из собственной жизни. Обитатели хуторов вокруг Диканьки помнили дьяка человеком еще молодым, но сивым, как лунь; с возрастом старческая седина перестала вызывать удивление окружающих, сделавшись обыденной.

Петер уедет, так и не сумев повидаться с этим человеком.

А на дворе будет играть снегом лютый месяц: не високосный, простой.

Вольница

В том краю, где бирючу —

Песни петь,

В том раю, где палачу —

Боль терпеть,

В той земле, где соль сладка,

В том аду,

Где калят сковороду, —

Пропаду.

В том краю, где бирючи,

В том раю, где палачи,

В той земле, где соль – не соль,

Ветра нет для парусов!

В том углу, где пауки

В кружевах,

На балу, где дураки

Треплют вальс,

На своих, на девяти,

На кругах,

Прикажу свече: «Свети!» —

И в бега.

В том углу, где пауки,

На балу, где дураки,

На кругах, на виражах,

Нету ножен для ножа!

В тех местах, где явлен страх

Во плоти,

На распутье, на ветрах,

На пути,

Где течет огонь смолы

По ножу,

Хоть закуйте в кандалы —

Ухожу.

В тех местах, где явлен страх,

На распутных на ветрах,

Где каленая смола,

Нет мне жизни в кандалах!

По следам пускайте псов —

Загрызу.

Киньте белкой в колесо —

Увезу,

Колесо пущу с горы —

Мчи быстрей!

Вы могучи, вы хитры,

Я хитрей.

По следам пускайте псов,

Киньте белкой в колесо, —

Натяну я шкуру пса

Да на обод колеса!

Не боец, не чародей,

Не герой, —

Распоследний из людей,

Под горой

Отдышусь, хлебну вина:

«Хорошо!»

Поминай, не поминай, —

Я пошел!

Не боец, не чародей,

Распоследний из людей,

Под горой хлебну вина —

Ухожу, ребята, на!..

…ландскнехты, никому не нужные люди, которые всюду бесцеремонно бродят, ищут войны и бедствий и являются спутниками последних. Безбожных, погибших людей, чье занятие – разрушать, резать, грабить, жечь, играть, пить, богохульствовать, которые радуются чужому несчастью, кормятся, отнимая у других, – о них я ни под каким видом не могу сказать, что они не являются язвой всего света.