Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

— Прошу извинить, господа, прошу извинить! — Это был голос Рудольфа Валентиновича.

Толпа раздалась. Полковник насторожился. Рудольф Валентинович был не один. Впереди в толпе прокладывал ему дорогу мужелож по прозвищу Дардак.

Вышли, так сказать, на авансцену. Походили на бродячих певцов, скитающихся по дворам.

— Здесь ты говори, — сказал Дардак своему спутнику.

— Нет, что вы! Я уже в трех камерах исповедовался. Теперь, сударь, ваш черед, — возразил Рудольф Валентинович.

— Да у тебя красивей получается, ты человек ученый, говори, говори! — настаивал Дардак.

— Нет, нет! Ваша очередь, сударь!

Дардак витиевато выругался и начал:

— Я в эту отсидку ни в чем не замаран, вот вам крест! — Он, и правда, перекрестился. — А в прежний срок было дело, было, скрывать не хочу. Но по моей вине — ни разу. Меня позвал Коц и говорит: если тебе скучно, у меня найдется, чем потешить тебя. Теперь я расскажу все, как оно было, но вы слово дайте, что бить не будут, — в двух камерах меня уже били! Будь я молодой — дело другое. А теперь здоровье не то.

Толпа стояла затаив дыхание. Полковник окончательно растерялся — не понимал, чего от него требовали.

— У тебя красивей получается! — снова попросил Дардак у коллеги, но Рудольф Валентинович стоял на своем.

— Извольте, господин, извольте. Мы слушаем вас, — в Кубасаридзе заговорило любопытство. — Не бойтесь… Не пойму, за что вас били и почему могут бить здесь?!

Дардак, наверное, сообразил, что здесь их бить не будут, и подробно рассказал, что произошло в прошлую отсидку. Оказалось, что тех арестантов, которые письменно жаловались на беззакония и произвол Кода, начальник тюрьмы под предлогом нарушения дисциплины бросал в одиночку и ночью подпускал к ним мужеложев. Подавляющее большинство оскорбленных, конечно, предпочитало молчать, и месть Коца оставалась безнаказанной. Дардак сказал также, что бывали случаи, когда некоторым, уповавшим на защиту закона, удавалось даже обжаловать эти действия Коца, но разбиравшим жалобы цинизм начальника тюрьмы казался, видно, настолько невероятным, что автора принимали за сумасшедшего. Возможно, конечно, что Коц действовал по указке сверху. Так или иначе, выяснилось, что это была привычная мера, а вовсе не одиночный случай.

— А тебе откуда было знать, что Коц подпускает тебя в наказание за жалобу? — спросил один из офицеров.

— Сперва не знал, потом уже — да!

— Кто тебе сказал?

— Сам сказал.

— Кто это сам?

— Вах, к которому меня впустили… А еще раз было, вышел я оттуда, а Канарейка говорит: вот пусть теперь попишет! — Что — говорю — попишет? — Жалобы!.. Я, брат, их всех знаю, — увлеченно говорил Дардак, — грамотные больно, писать умеют хорошо, кляузный народ! Это еще что, один из них для меня в Государственную думу прошение сочинил, вот вам крест! — И Дардак вновь осенил себя крестом.

— Да, но откуда Коцу знать, кто на него жаловался, а кто нет?

— Помилуйте, господа! — вмешался Рудольф Валентинович. — Все жалобы на администрацию тюрьмы, поступающие в любое из присутствий Российской империи, пересылаются для разбора начальнику той же тюрьмы. Неужели вы не знаете? Это же известно каждому.

— Вы что же, так и ходите, исповедуетесь по очереди? — Полковник кивнул на Рудольфа Валентиновича.

— Больше — он, ну, и я тоже! — ответил Дардак.

— Вас что — заставили? — спросил Кубасаридзе у Рудольфа Валентиновича.

— Никто меня не заставлял. Я во имя свободы!.. — сказал просвещенный мужелож и продолжал — Примите мои искреннейшие извинения, ваше превосходительство, и бесконечные сожаления, если я буду вынужден оскорбить ваш слух и чувство нравственной чистоплотности, однако… — В окнах тотчас набилась пропасть всякого офицерья.

— Ну и набежало их! — ахнул Дардак.

Рудольф Валентинович знал свою роль, как «Отче наш», и слушатели знали ее, но мужелож оказался натурой, одаренной воображением, — он не только украсил свою речь новыми живописными подробностями, неведомыми прежней его аудитории, но совершенно изменил тон и стиль своего повествования, обнаружив вдруг в деятельности Коца лиризм, игру ума и некоторую даже сентиментальность, отчего преступление начальника тюрьмы предстало, наконец, в своей истинно дьявольской сущности.

Полковник походил на котел, стоящий на сильном огне: сперва он испускал шипение, потом со дна пошли подниматься крохотные пузырьки, и вдруг забулькал, вскипел, и вода вместе с паром хлынула через край.

— Молчать, мерзавец!

— А у тебя, Стаська, — кила! И еще, Стаська Кубасаридзе, тебя из полка за растрату казенных денег выперли. Вот и смываешь, подлец, пятно на жандармской ниве, — спокойно ответствовал Рудольф Валентинович и повернулся к полковнику спиной.

— Кила, это что такое? — засуетился Дардак вокруг Рудольфа Валентиновича, спокойно и гордо шествовавшего сквозь расступающуюся толпу.

Полковник исчез. Окно закрылось.

Так закончилась первая встреча Кубасаридзе с бунтующими. Вторая встреча была военно-боевого характера и протекала следующим образом: полковник дал приказ боевой готовности и собрал штаб. Вопреки желанию наместника разрешить конфликт политическими методами, Кубасаридзе навязал совещанию военное вмешательство. Главным аргументом своей позиции он выставлял «неизвестные боевые качества» оружия, созданного арестантом Квимсадзе. Насчет упомянутого «боевого оружия» было известно, что к насосу допотопной паровой машины были присоединены пожарные шланги, вторые концы коих покоились в неизвестном месте. А еще — рядом с насосом кипели два громадных котла по тысяче литров измещения. Когда Кубасаридзе всерьез разглагольствовал на тему «неизвестного оружия», кое у кого на губах появилась улыбка, однако полковник тут же напомнил о беспомощном, оскорбительном состоянии господина Коца и еще одного надзирателя и победил.

«Бескровная атака» — так была наименована операция, боевым оружием в которой служили дубинки, огромные щиты и легкие лестницы для штурма стен. Тюрьма со всех сторон была окружена пятью сотнями солдат. Над главными воротами открылись два окна, солдаты высунули брандспойты и принялись мыть облитую нечистотами баррикаду перед воротами.

Раздалась команда, и с баррикад второй линии в административный корпус полетели камни. Солдаты побросали брандспойты и в мгновение ока скрылись. Через минуту в окнах административного корпуса не осталось ни одного целого стекла.

Огонь прекратился, а с ним прекратился победный рев, вызванный первой ретирадой противника. В окне, теперь уже выбитом, снова появился полковник Кубасаридзе, в руках его сверкал серебром рупор.

— Арестанты, внимание! — прокричал он в рупор. — Вы пошли на поводу кучки авантюристов! Мы их всех перевешаем. Каждый из вас ответит перед военно-полевым судом за участие в бунте, но пока у вас есть возможность искупить свою вину. Как? Хватайте авантюристов, вяжите их, сдавайте нам — и вы будете прощены!..

С баррикады спрыгнули человек двадцать, они принялись подбирать и носить камни обратно на баррикады. Один из арестантов, собиравших камни и оказавшийся рядом с окном, в котором красовался полковник, выпрямился и