Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль

утратил из-за вас дар слова… Но я могу сделать министром представительного человека, выбранного особой, которая спасет жизнь моему сыну.

– Я не сомневаюсь в искренности вашего расположения к нам.

– Понимаю. Но вы немножко сомневаетесь, и это для меня только лишнее основание восхищаться вашим благоразумием, вы сомневаетесь в моем могуществе. При обсуждении важных интересов двора и политических вопросов сомнение – первейшая обязанность договаривающихся сторон и не считается обидной ни для кого из них. Можно создать самому себе иллюзию и повредить этим не только интересам друга, но и своим собственным. Я вам заявил, что мог бы остановить свой выбор на господине Гранде, вы же сомневаетесь в моем влиянии. Я не могу преподнести вам министерский портфель, как преподнес бы этот букет фиалок. Сам король, при существующем в наше время порядке, не может сделать вам такого подарка. В сущности, министр должен быть избран пятью-шестью лицами, из которых каждое имеет скорее право наложить свое вето на выбор остальных, чем неограниченное право доставить торжество своему кандидату, ибо в конце концов не забывайте, сударыня, что в данном случае надо всецело быть угодным королю, прийтись по вкусу большинству палаты депутатов и вызывать не слишком сильное возмущение в нашей жалкой палате пэров. От вас, моя красавица, зависит поверить тому, что я хочу сделать все от меня зависящее, чтобы водворить вас в особняке на улице Гренель.

Прежде чем оценить степень моей преданности вашим интересам, попробуйте отдать себе ясный отчет в той доле влияния, которая на двое-трое суток по воле случая оказалась у меня в руках.

– Я верю в вас, и очень сильно; то, что я обсуждаю с вами такой вопрос, уже немалое доказательство моей веры. Но от веры в ваш талант и в вашу удачу до жертвы, которой вы, по-видимому, требуете от меня, еще далеко.

– Я был бы в отчаянии малейшим образом оскорбить очаровательную щепетильность вашего пола, которая сообщает такую прелесть блеску вашей молодости и вашей совершенной красоты. Но госпожа де Шеврез, герцогиня де Лонгвиль, все женщины, составившие себе имя в истории и, что еще существеннее, заложившие прочные основы благосостояния своих фамилий, иногда вели беседу со своим врачом. Так вот я врач духовный, советчик благородного честолюбия, которое пробудилось в вашей душе в связи с занимаемым вами блестящим положением. В наш век в обществе, где все подобно зыбучему песку, где ничто не постоянно, где все рухнуло, ваш высокий ум, ваше крупное состояние, отвага господина Гранде и ваши личные преимущества создали вам прочное, устойчивое положение, не зависящее от прихоти власти. Вам приходится опасаться только одного врага – моды; в данный момент она к вам благосклонна, но, каковы бы ни были личные достоинства человека, мода им быстро пресыщается. Если через год или полтора вы не изобретете ничего нового, что могло бы вызвать восхищение этой публики, сегодня воздающей вам должное и отводящей вам столь высокое положение, вы окажетесь в опасности; малейший пустяк, какая-нибудь безвкусная карета, болезнь, ничтожнейшая мелочь переведут вас, несмотря на ваш юный возраст, в разряд исторических достопримечательностей.

– Эту великую истину я знаю уже давно, – ответила госпожа Гранде с оттенком досады, с каким сказала бы это королева, которой некстати напомнили о поражении ее войск. – Эту великую истину я знаю уже давно: мода – это огонь, который гаснет, если не разгорается.

– Есть и другая, второстепенная, истина, встречающаяся не менее часто, а именно: больной, гневающийся на своего врача, или истец, гневающийся на своего адвоката, вместо того чтобы сохранить энергию для борьбы со своими противниками, оба навряд ли способны улучшить свое положение.

Господин Левен поднялся.

– Милая моя красавица, каждая минута теперь дорога. Если вы намерены отнестись ко мне как к одному из ваших поклонников и хотите заставить меня потерять голову, я вам заявлю, что голову мне уже поздно терять, и постараюсь попытать удачи в другом месте.

– Вы жестокий человек. Ну что ж, говорите!

Госпожа Гранде поступила благоразумно, отказавшись от громких фраз, так как господин Левен, в гораздо большей степени человек настроения и любитель удовольствий, нежели делец и честолюбец, уже находил, что смешно ставить свои планы в зависимость от прихоти пустой женщины, и мысленно подыскивал какой-нибудь другой способ выдвинуть Люсьена на видное место. «Я не создан быть министром, я слишком ленив, слишком привык развлекаться, слишком мало заглядываю в завтрашний день, – думал он во время разглагольствований госпожи Гранде. – Если бы на месте этой парижской дамочки передо мной молол вздор и тараторил король, мое нетерпение было бы не меньше, но мне никогда не простили бы его. Значит, мне надо напрячь все силы ради моего сына».

– Сударыня, – сказал он, словно очнувшись от глубокого раздумья, – угодно ли вам говорить со мною как с шестидесятипятилетним стариком, снедаемым в настоящее время честолюбием политического деятеля, или же вам по-прежнему угодно оказывать мне честь, обращаясь со мною как с молодым красавцем, ослепленным вашими прелестями, подобно всем молодым людям?

– Говорите, милостивый государь, говорите! – с живостью ответила госпожа Гранде, так как она умела читать в глазах своих собеседников их ближайшие намерения и уже начинала испытывать страх.

Господин Левен казался ей именно тем, кем он был в эту минуту, то есть человеком, не на шутку выведенным из терпения.

– Надо, чтоб один из нас верил честности другого.

– Ну что ж, я вам отвечу со всей откровенностью, которую вы только что вменяли мне в обязанность; почему верить должна я?

– Этого требует порядок вещей. То, о чем я вас прошу и что является вашей ставкой, если вы разрешите мне прибегнуть к этому вульгарному, но вместе с тем ясному выражению… – Тон господина Левена утратил почти всю свою светскость и приблизился к тону покупателя, выторговывающего участок земли и назначающего свою последнюю цену. – …и что является вашей ставкой, сударыня, в этой высокочестолюбивой интриге, зависит полностью единственно от вас, между тем как должность, являющаяся предметом вожделения многих и которую я предлагаю вам приобрести, зависит от короля и от мнения четырех-пяти лиц, удостаивающих меня своим большим доверием, но могущих через день или через два, скажем после моего неудачного выступления в парламенте, отвернуться от меня. В этом столкновении высокого честолюбия с интересами государства тот из нас двоих, кто может распоряжаться эквивалентом того, что вы позволили мне называть ставкой, должен предъявить его, если только не хочет, чтобы другая сторона больше восхищалась его осторожностью, чем искренностью.

Тот из нас двоих, кто не имеет ставки в своем распоряжении, – а в данном случае