Критика цинического разума - Петер Слотердайк

– приятие власти над средствами власти. В этом двойном «да» проявляет себя стальной субъект будущего; оно неотделимо от возросшей власти этого субъекта над самим собой, поэтому свойственная Господину теория этого времени непременно заводит речь о Героическом. Это подразумевает не что иное, как возрастающее самопринуждение; риторические рассуждения о мужестве означают здесь: отваживаться на более высокую степень безразличия к себе.

Машина, в свою очередь, тоже отвечает «да» своему изобретателю, как только он видит: «дело пошло». С момента, когда она «вступает в строй», обретает реальное существование, она обретает особое онтическое, бытийное качество: становится материальным воплощением не существующего в действительности, но существующего в силу того, что оно построено духом изобретательства – как некий новый образ творения. «Мы живем в самый разгар дня творения» (S. 52).

Что же именуется Четвертым рейхом – Четвертым царством?

Кант, стремясь окинуть мысленным взором весь мир в целом, разграничил три царства. Первое царство – царство естествознания; он называет произведение, описывающее его, «Критикой чистого разума»… «Как возможно естествознание?» – так звучит ключевой вопрос, открывающий доступ в это царство. Он дает ответ: благодаря формам созерцания времени и пространства… и благодаря столь же априорным формам рассудка… категориям, с помощью которых он перерабатывает опыт. <…> Благодаря такому оснащению возможно естествознание как познание явлений…

Он открывает второе царство – в переживании нравственного закона, того всевластного, безусловного (категорического) императива, который задает направление воле… Теоретический разум первого царства не может получить доступа в это царство, здесь царит более высокий, практический разум, который раскрывает сферу сверхчувственного для волевой жизни…

В порядке, выстроенном Кантом, граница между первым и вторым царствами совершенно непреодолима. Но терпимо ли такое разделение? Кант сам сломал глухую стену. В третьем царстве речь идет о «чувстве», о подчинении предметов опыта цели – благодаря способности суждения. Речь идет о царстве эстетического и целесообразного… (S. 54–56).

Но было бы напрасно искать в учении Канта ответ на вопрос о том факторе, который имеет самое решающее значение для современной жизни. «Мы вступаем в пределы совершенно новой страны, в пределы четвертого царства, где нам открывается техника». Четвертое царство – Четвертый рейх – это царство изобретенного, впервые вызванного к существованию человеком, это – безмерный потенциал того, что еще возможно будет изобрести и реализовать. Техника, по Дессауэру, означает не что иное, как воплощение в действительность посредством изобретений образов Четвертого царства, которые таятся до поры где-то в вышних сферах. Кажется, будто техника вторгается в недоступную для нас, по мнению Канта, сферу вещи-в-себе, чтобы выработать и извлечь из нее доныне не наличествовавшие предметы опыта – машины. Однако машина – это отнюдь не вещь-в-себе, отнюдь не какое-то творение, «стоящее вне», до возможности бытия которого не может дойти никакой рассудок, – нет, она существует благодаря нам и посредством нас. В то же время то, что в ней «функционирует», происходит не только от нас; в ней есть «сила-не-от-меня» (S. 60). Изобретениям может быть внутренне присуща сила, способная перевернуть мир. Дессауэр приводит в качестве примера онтологическую загадку рентгеновских лучей, которые, хотя и являются материальным феноменом природы, могут быть вызваны к существованию только посредством вмешательства человека; они образуют новую форму энергии, которая доныне не существовала в таком виде. Изобретения такого качества – онтологические обогащения наличного состава бытия, при этом человеку выпадает роль со-творца сущего. Таким образом он умножает сотворенное. Природа всего лишь дает материал для того, чтобы человек поднимал на более высокий уровень находимое им в природе, творя техническую сверхприроду.

Однако все изобретенное и построенное человеком встречает его как нечто внешнее по отношению к нему, как подобное силам природы:

Так же, как горы, как Гольфстрим… Люди вынуждены реагировать на это. Тот, кто живет в горах, вынужден примеряться в своей жизни к горам… Такова уж власть и сила техники. <…>

Сила и власть вновь созданных форм техники обладают, в принципе, такой же автономностью, какой обладает процесс образования гор, рек, ледников или планет. Отсюда – еще большая значимость потрясающего по масштабам своим реального процесса продолжения творения мира, свидетелями которого мы являемся, больше того – процесса, на который мы оказываем влияние. Это небывало великая судьба – быть деятельно причастным к процессу творения, так, что сотворенное нами таким образом с непредставимо автономной силой продолжает действовать в видимом мире: это – величайшее из всех земных переживаний, которое может испытать смертный (S. 65–66).

Эта философия техники подает себя как философия героическо-оптимистическая, поскольку она понимает человека как творца, продолжающего дело сотворения мира. Она никогда не вправе примиряться с бедой и нуждой, которые столь сильны в мире, она должна извлекать из этого Четвертого царства все больше и больше новых образов, которые уже сулят избавление от всех бед и от всяческой нужды и только «ждут», чтобы их открыли. Таким образом, рядом с природой растет «сотворенный» человеком, «пронизанный динамической пульсацией метакосмос».

Нужно ли специально обращать внимание читателя на абсурдные аспекты этой философии? Лживость ее заключается опять-таки в понятии субъекта. Ее героика есть не что иное, как уклонение от того, чтобы воспринимать какую-либо беду или страдание как «собственное». Я становится героическим, потому что оно слишком трусливо, чтобы быть слабым. Оно «идет на жертвы», потому что надеется что-то выиграть. Техника выступает поэтому как обещание тотального решения проблем. В один прекрасный день, как надеется втайне философ, она устранит всякую нищету и все беды. С поразительной недальновидностью он не замечает разрушительного аспекта «изобретательства». Субъекту-борцу, созданному из геройства и стали, приходится быть слепым по отношению к своей собственной деструктивности. Чем больше он грозит «сломаться» от непрекращающихся страданий, которые доставляет ему технический мир и мир властного господства над ним, тем с большим оптимизмом он симулирует героическую позу; в самом же сердце этой теории оказывается субъект, который уже не может больше страдать, потому что полностью превратился в протез.

Экскурс 5. Тотальная протетика и технический сюрреализм

Занимающаяся диагностикой духовная история многим обязана той цинической словоохотливости исторических личностей, которая вызывается внутренней потребностью выговориться и внешним нажимом, оказываемым кризисами. Тогда от них, бывает, услышишь такие высказывания, которые никогда бы не сорвались с уст индивидов, находящихся под лучшим контролем. Часто это – странные люди, которые предпочитают говорить тогда, когда так называемый нормальный человек считает более умным промолчать. Один из таких инстинктивно разговорчивых людей, которые сверхумно выбалтывают то, чего с такой легкостью обычно не раскрывает никто, – «философ-экспрессионист» (как его назвал Шолем) Адриен