Воин кровавых времен - Р. Скотт Бэккер

«Он использовал меня! Воздействовал на меня ради моих знаний! Пытался понять, что же он такое видит!»

И он вспомнил, как губы Эсменет размыкаются и произносят эти слова, эти невозможные слова…

«Я ношу его ребенка».

Как? Как она могла предать его?

Он помнил те ночи, когда лежал с ней в своей скромной палатке, чувствуя, как ее стройная спина касается его груди, и улыбаясь от прикосновения пальцев ее ног, которые она всегда засовывала ему под икры, когда мерзла. Десять маленьких пальчиков, каждый — холодный, словно дождевая капля. Он помнил свое изумление. Как могла такая красавица выбрать его? Как эта женщина могла чувствовать себя в безопасности в его жалких объятиях? Воздух был теплым от их дыхания, а снаружи, по ту сторону грязного холста, все вокруг на много миль становилось чуждым и холодным. И он вцеплялся в нее, как будто они оба падали…

И он ругал себя, думая: «Не будь дураком! Она здесь! Она поклялась, что ты никогда не будешь один!»

И однако же это произошло. Он один.

Ахкеймион смахнул с глаз нелепые слезы. Даже его мул, Рассвет, и тот умер…

Он посмотрел на Великие Имена. Ему не было стыдно. Багряные Шпили избавили его от этого — во всяком случае, так ему казалось. Остались лишь одиночество, сомнения и ненависть.

«Это сделал он! Он отнял ее!»

Ахкеймион помнил, как Наутцера — кажется, это было в прошлой жизни, — спрашивал, стоит ли жизнь его ученика Инрау Армагеддона. Он считал тогда, в чем и сознался Наутцере, что никакой человек и никакая любовь не заслуживают подобного риска. И теперь он тоже уступил. Он собирался спасти человека, который оторвал половину от его сердца, потому что сердце не стоит всего мира, не стоит Второго Армагеддона.

Так ли это?

Прошлой ночью Ахкеймион почти не спал, лишь подремал немного. И впервые после того, как он сделался колдуном школы Завета, к нему не пришли Сны о Древних войнах. Вместо этого ему снилось, как Келлхус и Эсменет тяжело дышат и смеются под пропотевшими простынями.

Безмолвно сидя перед Великими Именами, Друз Ахкеймион понял, что держит сердце на одной руке, а Армагеддон — на другой. И, взвешивая их, не может сказать, что тяжелее.

А этим людям было без разницы.

Священное воинство страдало, и кто-то должен был умереть. Хоть весь мир.

Это был лишь один из тысячи очагов противоборства, разбросанных по Калаулу. И все-таки он был центральным. Десятки шрайских рыцарей стояли напротив заудуньяни с непроницаемыми, настороженными лицами, и их широко распахнутые глаза были встревожены и сосредоточены.

Что-то назревало.

— Но он должен умереть, великий магистр! — воскликнул Сарцелл. — Убейте его и спасите Священное воинство!

Готиан нервно взглянул на Найюра и снова перевел взгляд на рыцаря-командора. Он провел рукой по коротко стриженным седеющим волосам. Найюр всегда думал, что магистр шрайских рыцарей — человек решительный, но сейчас он выглядел старым и неуверенным. Казалось даже, будто рвение подчиненного пугает его. Все Люди Бивня страдали, некоторые — больше, чем другие, а некоторые — иначе. У Готиана, похоже, шрамами покрылась душа.

— Я ценю твою заботу, Сарцелл, но это следует согласовать с…

— Но я об этом и твержу, великий магистр! Колдун сообщил Великим Именам, почему следует пощадить мошенника. Он дал им причины. Сочинил байку о злых духах, которых только этот тип способен видеть!

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что только он способен их видеть? — резко вмешался Найюр.

Сарцелл повернулся. От его поведения веяло настороженностью, хотя по лицу ничего нельзя было прочитать.

— Что так заявил колдун, — ехидным тоном произнес он.

— Может, он так и заявил, — парировал Найюр, — но только я вышел из зала сразу же за тобой. И к этому моменту он сказал только, что среди нас есть шпионы, — больше ничего.

— По-твоему, мой рыцарь-командор лжет? — резко бросил Готиан.

— Нет, — отозвался Найюр, пожав плечами. Он ощущал смертоносное спокойствие.

— Мне просто интересно, откуда он знает то, чего не слышал.

— Ты — языческий пес, скюльвенд, — заявил Сарцелл. — Язычник! Клянусь всем святым и праведным, тебе стоило бы гнить вместе с фаним Карасканда, а не подвергать сомнению слова шрайского рыцаря!

Хищно усмехнувшись, Найюр плюнул на сапог Сарцеллу. За плечами этого человека он видел великанское дерево и стройное тело Серве, привязанное к Дунианину, — словно мертвеца прибили гвоздями к мертвецу.

«Пора».

В толпе послышались крики. Встревоженный Готиац приказал Найюру и Сарцеллу убрать руки с рукоятей мечей. Ни один не послушался.

Сарцелл взглянул на Готиана, который всматривался в толпу, потом снова перевел взгляд на Найюра.

— Ты не понимаешь, что делаешь, скюльвенд…

Его лицо согнулось, дернувшись, словно издыхающее насекомое.

— Ты не понимаешь, что делаешь.

Найюр смотрел на него в ужасе, слыша в окружающем реве безумие Анвурата.

«Ложь, обретшая плоть…»

Крики становились все громче. Проследив за взглядом Готиана, Найюр повернулся и заметил, что через ряды шрайских рыцарей пробирается отряд людей в чешуйчатых доспехах и сине-красных плащах: сперва их было немного, и они терялись среди айнрити, а потом появились сотни — и выстроились напротив людей Готиана. Но пока что ни один не извлек меч из ножен.

Готиан быстро двинулся через ряды своих воинов, выкрикивая приказы и веля послать в казармы за подкреплением.

Засверкали на солнце выхваченные мечи. Неизвестных воинов становилось все больше — вот уже целая фаланга принялась пролагать себе путь через толпу изможденных айнрити. Это джавреги, понял Найюр, рабы-солдаты Багряных Шпилей. Что здесь происходит?

Вспыхнуло несколько схваток. Зазвенели мечи. Сквозь шум слышались пронзительные выкрики Готиана. Стоявшие прямо перед Найюром шрайские рыцари были сбиты с толку, и внезапно их ряды оказались прорваны джаврегами, которые яростно размахивали мечами.

Пораженные Найюр и Сарцелл единодушно схватились за мечи.

Но рабы-солдаты остановились перед ними, дав дорогу внезапно появившейся дюжине худых рабов, что несли паланкин, украшенный причудливой резьбой, покрытый черным лаком и обтянутый шелком и кисеей. Одним слаженным движением бледные носильщики опустили паланкин на землю.

Толпа стихла; воцарилась такая тишина, что Найюру показалось, будто он слышит, как шуршат на ветру ветви Умиаки. В отдалении пронзительно вскрикнул какой-то несчастный, то ли раненый, то ли умирающий.

Из паланкина вышел старик в широком темно-красном одеянии и огляделся по сторонам, надменно и презрительно. Ветерок шевелил его шелковистую белую бороду. Из-под накрашенных бровей поблескивали темные глаза.