Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

СССР, и на Западе сложно отделить от заявлений, касающихся ареста и изгнания Солженицына. Советская печать встречает высылку и лишение гражданства «с чувством глубокого удовлетворения», видя в ней закономерное воздаяние за «грязную клевету на наш народ». Группа правозащитников во главе с Андреем Сахаровым сразу после ареста выпускает «Московское обращение» с требованием разрешить Солженицыну работать на родине. Свободы для писателя и его книги требуют диссиденты – Рой Медведев, Лев Копелев и Игорь Шафаревич. Евгений Евтушенко, по его собственным воспоминаниям, в день высылки звонит Андропову и угрожает в знак протеста покончить с собой; впрочем, документально зафиксировано лишь его обращение в связи с отменой собственного творческого вечера в Доме союзов, случившейся через несколько дней после выдворения Солженицына. Кампания в поддержку Солженицына разворачивается и на Западе: Грэм Грин призывает писателей и учёных Запада запретить публикацию своих трудов в Советском Союзе, а Генрих Бёлль требует немедленно опубликовать «Архипелаг…» на родине писателя, – кстати, именно в доме Бёлля Солженицын проводит первые дни после прибытия в ФРГ.

В западной печати появляются и критические отзывы. Полемика разворачивается вокруг принципиальной для Солженицына (и неприемлемой для критиков левого толка) идеи: массовые убийства и аресты сталинского времени – не временное «отступление от ленинской линии», а прямое её продолжение. Критика с левых позиций варьируется от признания исторического значения книги с указанием на некоторые фактические недостатки (об этом пишет будущий автор биографии Бухарина Стивен Коэн на страницах The New York Times) до прямого объявления «Архипелага…» «продуктом реакционной идеологии» (бельгийский экономист Эрнест Мандель). Правые публицисты, напротив, поднимают «Архипелаг…» на щит – и эта позиция в огромной степени смыкается с их идейным антикоммунизмом вообще и противодействием политике разрядки в частности. Разговор об «Архипелаге…» идёт на языке политики и идеологии – впрочем, и сам автор, предвидевший, что публикация книги окажется «страшнущим залпом» по советскому режиму, вряд ли стал бы отделять в этом случае политику от литературы.

Что было дальше?

Солженицын переезжает в США и живёт в уединении в своём доме в Вермонте, периодически критикуя западный образ жизни (Гарвардская речь, 1978) и писателей-диссидентов третьей волны эмиграции (статья «Наши плюралисты», 1982). Его книга переводится более чем на 40 языков мира и только в СССР остаётся под запретом до конца 1980-х – за её распространение в самиздате можно получить тюремный срок. Все гонорары от изданий «Архипелага…» передаются Солженицыным в специально созданный Русский общественный фонд помощи советским политзаключённым; сотрудники фонда в СССР подвергаются травле и преследованиям, а его распорядителя Александра Гинзбурга в 1978 году приговаривают к восьми годам лишения свободы. Западные медиа относятся к Солженицыну всё более критически, указывая на его «авторитаризм» и «высокомерие», – возможно, на их отношение влияет отказ писателя от интервью и встреч с репортёрами.

Значение книги тем не менее не подвергается сомнению – и в исторической перспективе видно, как велики были её последствия. «Архипелаг…» меняет отношение к Советскому Союзу на Западе, особенно в левых кругах: бывшие союзники среди европейских левых отходят от поддержки советского режима и критикуют СССР за нарушения прав человека. Благодаря «Архипелагу…» Запад спустя десятилетия осознаёт масштаб преступлений советского режима – и оказывается вынужден определиться с его оценкой; можно спорить о том, насколько публикация «Архипелага…» повлияла на обострение холодной войны и приход к власти в США и Великобритании консерваторов-антикоммунистов; известно, впрочем, что и Рейган, и Тэтчер относились к Солженицыну со вниманием и уважением. «Архипелаг…» оставался предметом повышенного внимания интеллектуалов на Западе и предметом ожесточённой критики на родине: «Архипелаг…» по-прежнему выступает основополагающим доказательством (или же поводом для опровержения) в спорах вокруг советского периода истории. В 2009 году он в сокращённой редакции был включён в России в школьную программу по литературе, именем Солженицына назвали улицу в Москве, в Рязани открыли его музей, а во Владивостоке и Москве – памятники писателю. «Архипелаг…» остался в истории XX века как одна из книг, изменивших мир – и нашу страну: раскрытие информации о большевистских репрессиях, реабилитация их жертв, увековечение их памяти, деятельность общества «Мемориал»[1123], акция «Возвращение имён», музей ГУЛАГа и всё, что ещё произойдёт в будущем на пути восстановления памяти о жертвах советского террора, – всё начинается с этих трёх томов.

Почему Солженицын сравнивает лагеря с архипелагом?

Толковый словарь Ушакова определяет «архипелаг» как группу морских островов, расположенных поблизости друг от друга. Острова, разъединённые водой, но связанные морскими путями, – Солженицын не раз использует эту метафору для рассказа о советских лагерях: так, главы второй части романа, посвящённой транспортной логистике ГУЛАГа, называются «Корабли Архипелага», «Порты Архипелага», «Караваны невольников» и «С острова на остров». Ещё один образ ГУЛАГа, к которому Солженицын прибегает во второй главе, – это канализация, в которую «сливаются» запущенные в разное время и организованные по разному принципу потоки заключённых: «…Никогда не оставались пустыми тюремные каналы. Кровь, пот и моча – в которые были выжаты мы – хлестали по ним постоянно».

Острова-лагеря – это некое разрозненное единство, «чересполосицей иссёкшее и испестрившее другую, включающую, страну». Критик Вячеслав Курицын поясняет, что образ «разодранной» территории придаёт ГУЛАГу почти мифологические свойства и одновременно подчёркивает абсурдность его устройства: «…Дискретность – одно из традиционных свойств мифологического пространства, где действуют не законы и социальные единицы, а боги, герои и интуиции. Кроме того, клочковатость географическая пересекается здесь с клочковатостью, так сказать, логической: работает большое количество не увязываемых в единое целое законов, указов, юридических институций, в провалах между которыми осуществляется тотальное наказание»[1124]. ГУЛАГ пронизывает остальную страну, оставаясь невидимым для неё: «Он врезался в её города, навис над её улицами – и всё ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали всё». Образ невидимой страны, которая едва проступает сквозь ткань повседневной реальности, напоминает о «граде небесном» или граде Китеже, но излучение ГУЛАГа отнюдь не светоносное, его действие скорее можно сравнить с метастазами, невидимо подтачивающими жизнь организма. Это проклятые острова, отравляющие всё пространство вокруг себя, – и их разнесённость в пространстве весьма условна: даже закрывая глаза или стараясь этого не замечать, вся остальная страна участвует в обеспечении жизни Архипелага, пользуется трудами его узников, испытывает на себе разлагающее влияние его ценностей и жизненных практик. Острова-лагеря разнесены географически, но по сути спаяны в железное единство: «географией разодранное в архипелаг, но психологией скованное в континент».

Как ГУЛАГ, по Солженицыну, меняет человека?

Декларируемая цель лагерей – «исправление», «перековка», «трудовое перевоспитание» заключённых. Эта риторика вытекает из идеологии всего советского проекта, задача которого (опять же, на уровне деклараций) – формирование нового человека, строителя коммунистического будущего. Ещё в феврале 1919 года Дзержинский, выступая на заседании ВЦИК, называет будущие лагеря «школой труда»[1125]. Книга о строительстве Беломорско-Балтийского канала – созданный в середине 1930-х коллективный труд 36 советских писателей – с почти религиозным пафосом описывает происходящее на стройке превращение бывших растратчиков и вредителей в полноценных советских людей; «Перековка – это не желание выслужиться и освободиться, а на самом деле перестройка сознания», – пишет на её страницах Михаил Зощенко. Солженицын цитирует работу советского юриста Иды Авербах «От преступления к труду» (1936), в которой конечная цель исправительно-трудовой системы определяется как «превращение наиболее скверного людского материала в полноценных активных сознательных строителей социализма». Проводя читателя по всем ступеням лагерного маршрута, Солженицын показывает, как переживается на опыте эта «перестройка сознания», какие психологические и физиологические изменения происходят в процессе «перековки» на самом деле.

Внезапные ночные аресты, пытки на следствии, бессонница, голод и жажда в камере, невыносимая теснота в вагонзаках, страх, боль, унижение – ещё до попадания в лагерь ГУЛАГ подавляет достоинство и волю арестованного, лишает его привычных человеческих реакций и чувств, низводит до состояния (в терминологии философа Джорджо Агамбена) «голой жизни» – и помещает в пространство, где чрезвычайное положение оказывается единственно возможным, а произвол становится правилом.

Перевоспитание, о котором говорят идеологи ГУЛАГа, в лагерях действительно происходит, но вектор его иной: это подавление воли и лишение достоинства, насильственно осуществляемая моральная и физическая деградация. Один из примеров развращающего морального воздействия лагеря – малолетки, дети-лагерники, превращающиеся в подобие стаи мелких хищников. Предел физиологического упадка – состояние «доходяг», заключённых, умирающих от голода и слабости; это едва живые люди, в которых не осталось ничего, кроме тления жизни. «И ещё это должен увидеть русский