Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов

взгляд на Лепешинском. — За вашу Ольгу и маленькую Оленьку!

Отпила полрюмки кислого рислинга и слегка поморщилась.

— Лучше бы нежинской рябиновой, — вздохнул Красиков. — Или спотыкача. Правда, Надежда Константиновна?

— Не знаю. Не пробовала. Это, кисленькое, наверно, послабее. Как раз для меня.

— А моя Ольга хватила бы водочки! — сказал Лепешинский.

— За Курнатовского! За Бабушкина! За Глашу Окулову! — встал Владимир Ильич со второй рюмкой в руке. — Ох, как нам недостает их сегодня! Не здесь, а там, в России. За Грача, за Папашу, за всех, кто работает в комитетах и начинает готовить Третий, наш, большевистский съезд! За их здоровье и успехи!

Женеву взбудоражило веселье. Опустошив праздничные столы, все, кто мог передвигаться, хлынули на улицы, где шумел разноязыкий карнавал. На площадях гремела музыка, горели фонарики, в танцах и хороводах кружились разнаряженные маски, змейками взвивались ленты серпантина.

Ульяновы, Лепешинский, Циля Зеликсон и Красиков шли по площади Плен де Пленпале, подхватив друг друга под руки. Петр Ананьевич напевал вполголоса: «Волга, Волга, мать родная…» И вдруг столкнулись с гурьбой меньшевиков. Мартов съязвил:

— Твердокаменные двинулись лавиной!.. Не сорвались бы в пропасть.

— Сторонись, мягкотелые! — крикнул Лепешинский. — Сомнем!

— Не стоит связываться, — сказал Ленин, и они тихо разминулись, только Лепешинский успел слегка толкнуть Троцкого плечом да кинуть вдогонку:

— Не мельтеши перед глазами!

Прошло две недели. Надежда в своей комнатке писала: «Дорогая Марья Александровна!

Ваше письмо поразило нас: очень уж печально оно. Остается надеяться, что всех скоро выпустят. Говорят, в Киеве были повальные обыски и аресты. Во время таких набегов забирают много народу зря. Судя по тому, что забрали всех, дело будет пустяшное…

Принимают ли передачу и книги? Были ли уже от наших письма? Не собирается ли Марк Тимофеевич взять отпуск и побывать у Вас? Мама жалеет, что она не в России с Вами. Желаю Вам здоровья и бодрости.

Ваша Надя»

Дописав письмо, Надежда на цыпочках прошла по коридорчику, заглянула в комнату мужа: не сделает ли он приписку? Пусть самую короткую. Но Владимир склонился над столом. Перо его поскрипывало. Видать, глубоко вошел в работу. Вначале трудно давалась ему эта книга — все пережитое в Лондоне, на съезде, и в особенности здесь, на заседании окаянной Лиги, было свежо в памяти и до крайности волновало. Вчера часто бросал перо и начинал ходить по комнате. Сегодня пишет не отрываясь. Не надо отвлекать. Даже ради двух строчек родным. Не надо прерывать поток его мысли. А о том, что написала Марье Александровне, она расскажет за ужином.

Надежда уже знала, что на обложке книги будет набрано: «Шаг вперед, два шага назад (Кризис в нашей партии)». Скорей бы написал ее. И скорее бы отправить в Россию. Эта книга нужна так же, как в свое время боевая брошюра «Что делать?». Пожалуй, даже нужнее. Важно окончательно размежеваться с меньшевиками. Книга поможет в этом. И откроет путь к Третьему съезду. К большевистскому!

И Надежда так осторожно спустилась вниз, что Владимир не оторвался от работы. До ужина она успеет отнести письмо на почту.

4

Горький спешил в Москву.

И уже счет потерял, который раз в это полугодье ехал в нижегородском поезде.

А в Москве он то и дело вспоминал детей: как они там, дома? Не хворают ли? Максимке отправлял забавные открытки, обещал купить чижа, щегленка и снегиря. Маленькой Катюшке привозил кукол. Всякий раз не похожих одна на другую. То рязанскую девушку, то украинку с лентами, то северянку, закутанную в меха, то грузинку с черными косами, в длинном белом платье.

Вернувшись домой, подбрасывал Максимку под потолок, ловил над собой, приговаривая:

— Ух, молодец!.. Ух, озорник!..

Катюшку сажал на колено; заглядывая в смеющиеся глазенки, спрашивал:

— Поехали?

И девчушка, кивнув кудрявой головой с розовыми бантиками, уже рассыпала хохоток.

— Шагом, шагом… — приговаривал, ритмично покачивая дочку на ноге, будто она ехала верхом на спокойной лошади, потом убыстрял ритм. — Рысью, рысью…

И тонкий, заливистый смех Катюшки напоминал ему звонкий колокольчик жаворонка высоко в весеннем небе.

Прохохотавшись и утирая пальчиками радостные слезки, она просила:

— Еще…

— Еще поехали! — отзывался отец, встряхивая головой так, что колыхались длинные волосы возле ушей. — Шагом, шагом… Рысью, рысью…

Но домашняя радость была недолгой. Обычно на второй день беспокойное сердце снова тянуло в Москву. Хотелось опять в Художественный. Из директорской ложи зачарованно смотреть и смотреть на сцену. Там не игра талантливых актеров, а сама жизнь со всеми ее неповторимыми нюансами. Потом разговаривать с Константином Сергеевичем Станиславским, отвечать на его нетерпеливые расспросы о будущей пьесе. Ужинать в артистическом кафе с обаятельным Качаловым. И главное — каждый день быть поближе к…

Да нет, не только к ней, чудесной Человечинке… В конце концов, кто она для него?.. Первая в России актриса, признанная всеми — и прессой, и зрителями, и друзьями, — красавица и… чужая, тоскующая жена. Чужая, да не совсем, — духовно, по ее тайным делам и устремлениям, самая близкая!

Нет, на Художественном в Москве свет не кончается. В среду он пойдет к Телешовым, в субботу — к Никитиным, будет пить крепкий чай, разговаривать с друзьями-писателями, слушать их новые рассказы. Быть может, повидается с Буниным, Брюсовым, Куприным… Хотелось бы — с Антоном Павловичем. Говорят, к Новому году тоже приедет в Москву. Не повредил бы своему здоровью…

А в Художественном… Ну что за наважденье?.. Ведь новая своя рукопись не пьеса, а нечто похожее на рассказ. Уж если читать публично, то на среде Телешовых или на субботнике Никитиных. Послушать, что скажут о «Человеке». Что тут лишнее и чего не хватает? Не испортил ли хорошую тему? Могут указать на неровность ритма. Но это не очень уж резко режет слух. Да и не было у него намерения писать ритмической прозой, вышло как-то неожиданно. Видимо, вызвано самим сюжетом. Гладких и слащавых вещей он ведь не пишет и, что бы там ни сказали, язык править не станет. Обличал и будет обличать мещанина, который тащится далеко позади Человека, творит всякую мерзость и ограждает ее законами.

Много раз свое новое читал сначала ей одной. И «Человека», пожалуй, не сможет прочесть никому, кроме нее…

Этой осенью появилась новая увлекательная затея — организовать в Нижнем общедоступный театр на паях. Помещение есть — Народный дом. Ядро труппы составить из опытных артистов, к ним присоединить любителей. Пай — сто рублей. Сам сразу взял пять паев. Во время последней поездки в Москву собрал около пяти тысяч: Федор Шаляпин взял пять паев, Савва Морозов — двадцать, Станиславский