Красно-коричневый - Александр Проханов

– Они нам, суки, вчера у Смоленской, а мы им, сукам, сегодня!..

Снова навстречу полетели дымные дуги. Газовые гранаты подскакивали, раскалывались, испускали полупрозрачный туман. Толпа не обращала внимание на яды, накатывалась на солдат. Бревно тараном выдвинулось вперед. Его несло множество набрякших рук, сжимало множество набухших, исцарапанных, грязных ладоней. Хватая задний торец бревна, наваливаясь на него, Хлопьянов думал: «Свободен!.. Я свободен!..» Гнал вперед смоляной ствол, чувствуя, как перед этим тараном, словно перед штырем сверхзвукового самолета, несется конус сжатого воздуха, давит сквозь пустое пространство на железную стену. И стена под давлением этого сжатого пузыря начинает прогибаться, вминаться, в ней появляется дыра, свищ. И в этот свищ, как кумулятивная струя, втягивается раскаленная плазма толпы, разрушает, расшвыривает преграду, превращая ее в мелкие ошметки. Солдаты не выдержали приближения толпы, побежали гурьбой, как стадо. Не слушали командиров, бросали доспехи. Толпа догоняла их, отбрасывала на тротуары. Бревно, не встретив преграды, летело вперед, как гигантская, выпущенная из лука стрела.

Крытые брезентом грузовики спешно уезжали по Садовой. Одна машина задержалась, не заводилась. Шофер-солдатик, белобрысый, без каски, возился в кабине. Его вытащили, дали пинка. Умелец из толпы запустил двигатель. Народ карабкался в кузов, сдирал брезент. Мужичок в желтом канареечном картузе извлек из-под стеганки красный флаг, примотал к железной стойке. Машина, без брезента, с металлической клетью, в которой битком стоял народ с красным трепещущим флагом, двинулась по Садовой. Хлопьянов схватился за борт, чувствовал, как колотят его со всех сторон крепкие бока, локти, плечи, ехал в грузовике. Мимо проплывали солнечные окна, фасады. На балконах стояли люди, кто-то вывесил красную скатерть, кто-то спустил с балкона красный ковер. Толпа поспевала за грузовиком. Хлопьянов, оглядываясь, видел, что вся улица, насколько хватало глаз, шевелится, струится, катит черные глянцевитые валы. И он повторял: «Свободен!.. Я свободен!..»

У Нового Арбата, где разом блеснули стеклами высотные здания, толпа повернула вниз, к реке. Мэрия, зеленая, как глыба морского льда. Гранитный пандус с автоматчиками. Блеск реки. Выпуклый мост. Белый сверкающий Дом Советов. Разноцветные капельки флагов. Хрупкая удаленная баррикада с горсткой людей. Рыжие поливальные машины, преградившие путь. Зубастая спираль Бруно, острая, как челюсти акулы. Сомкнутый ряд ОМОНа. И в это скопище щитов, шлемов, поливальных машин, витков колючей проволоки ударил грузовик, гулко, с хрустом сдвигая рыжую цистерну поливальной машины, натягивая трепещущую колючую изгородь. За грузовиком, в прорыв, с клекотом, ревом устремилась толпа. Расталкивала руками ограждение, раздвигала мускулами цистерны, раздирала голыми пальцами отточенные зубцы проволоки, разваливала, разгоняла ОМОН.

Хлопьянов, стоя в кузове грузовика, среди рева и стука железа, готовый спрыгнуть, ввязаться в драку, окунуться в черное дымное варево, поднял в небо глаза. В хрустальной синеве над белым Дворцом, над черной, разодранной в клочья землей летел журавлиный клин. Прозрачно-стеклянный, туманный, медленно, в колыханье пролетал над Москвой. Словно печально прощался с этим осенним городом, оставляя его среди безумия, боли и ненависти. Прощался и с ним, с Хлопьяновым, отпуская его в земное черное варево, отлучая от хрустальных небес.

Это длилось секунду. Журавли исчезали в золотой синеве. Хлопьянов забывал о них, прыгал через борт, проваливался в пузырящееся, ревущее месиво.

От баррикады, раскрыв объятия, бежали люди, словно хотели обнять, расцеловать всю толпу разом. Сталкивались с лавиной, мешались с ней, кричали «ура!», подбрасывали вверх шапки. Толпа разрасталась, прибывала, заливала все вокруг. Минуту назад гневная, ненавидящая, готовая крушить, убивать, толпа ликовала, превратилась во множество наивных, счастливых, восторженных людей. Хлопьянова обнимала какая-то хрупкая пожилая женщина в шляпке, что-то несвязно лепетала и плакала. После нее он попал в лапищи мужика в драном плаще, который обхватил его за пояс, пытался поднять, гоготал, кричал: «Растуды твою мать!», и изо рта его пахло луком. Изможденный, похожий на послушника, черногривый юноша крестил баррикаду, приговаривая: «Слава тебе, Господи!», а его сгреб за грудки и поцеловал в губы какой-то камуфлированный баррикадник. Две нарядные девушки, похожие, как сестры, тормошили парня с красным флагом, и тот радостно позволил себя тормошить, а потом, не отпуская флаг, целовал их, и они подставляли ему свои свежие пунцовые губы. Кругом все клокотало, смеялось, вопило. Казалось, вот-вот заиграет гармонь, и люди пойдут плясать, и в небе полыхнут и распустятся гроздья салюта.

Хлопьянов увидел, как из Дома Советов появился Руцкой. Без шапки, седовласый, усатый, окруженный охраной, торопился к толпе. Рядом с ним возник человек с мегафоном, загудел, зарокотал, выкликая пылкие призывы и лозунги, упиваясь своей ролью глашатая:

– Да здравствуют трудящиеся Москвы, поднявшие знамя народного восстания!.. Да здравствует свободный народ России, сбросивший тиранию!..

Руцкой приближался под эти мегафонные выклики, решительный, твердый, беря в свои руки управление этой толпой, принимая от нее завоеванную желанную власть, простирая эту власть над всей измученной, изведенной страной, которая прислала к нему, Руцкому, возбужденные толпы, и они зовут его в Кремль, призывают властвовать, сменить в кремлевских палатах ненавистного узурпатора.

Мегафон продолжал рокотать, и в его металлических речениях вдруг появились стуки, как удары гвоздя. Еще и еще. Автоматные очереди пробивали жестяные звуки, Хлопьянов искал глазами огневые точки, а среди автоматных очередей длинно, твердо и громко задолбил пулемет.

Рядом кувыркнулся, зажав руками живот, худой человек в долгополом пальто, воткнул голову в землю, завалился на бок. Молодой, в распахнутом бушлате баррикадник поскользнулся и рухнул, дергался на земле, зажимая руками бедро. Сквозь ткань кровянилось пятно.

Толпа колыхнулась, как хлебное поле от ветра. Ее повело в одну сторону, потом в другую. Как ветер, упавший с высоты, раздувает хлеб до земли, обнажая пустую пашню, так кинулись врассыпную люди, открывая пустое пространство, по которому ползли, замирали раненые и убитые.

Руцкой продолжал шагать. Человек с мегафоном радостно и торжественно рокотал. Но из здания мэрии, из невидимых бойниц било стрелковое оружие. На Руцкого наваливались, тащили его на землю охранники. Один взгромоздился на него, уткнул лицом в землю, а двое других, припав на колено, слепо водили по сторонам стволами.

– Подавить!.. – Хлопьянов слышал сиплый голос Руцкого, выбивавшегося из-под грузного охранника. – Сволочи!.. В народ!.. Приказываю взять мэрию!.. А этих сук расстрелять на месте!..

Его приказ, переданный по рации, и действующая вне всяких приказов, разливавшаяся по толпе ярость и ненависть снова собрали людей и черными косыми клиньями двинули к мэрии. Хлопьянов, сначала снесенный в сторону, а потом единым, дунувшим в толпу порывом возвращенный в бегущее толпище, впервые за эти часы вспомнил, что под мышкой у него в кобуре пистолет. Выхватил его и, держа стволом вверх, кинулся вслед за охранником, за его локтями, спиной, стволом автомата. Отовсюду прыгали, нагибались, бежали к мэрии люди, стараясь миновать открытое, поражаемое пространство. Среди бегущих Хлопьянов увидел Вождя, сосредоточенного, быстрого, с пшеничными усиками, вооруженного автоматом. За ним поспевали двое, мощных, сильных, перетянутых портупеями, с красно-белыми нашлепками на рукавах, оба с оружием, не отстававшие от своего командира.