Распутье - Иван Ульянович Басаргин

спокойно. Сланкин тонко понял, что этим можно отвадить от меня мужиков. Теперь ко мне они не пойдут. Говорил о высоких материях, внушал им правильность политики большевиков, а сам, сам оказался сожителем с приемными дочерьми. Подлецом и сволочью оказался. Вот и ты мне не веришь, смотришь на меня волком, хотя сам из той же стаи. Даже тебе, если уж говорить честно, бандиту, о котором говорят, как об убийце, такое противно. Чего же взять с простого мужика? Он теперь обойдет меня за сто верст.

– Об этом мне высокий начальник говорил. Затравить человека проще простого, а вот сделать его человеком снова, почти невозможно. Ты считаешь, что из тебя уже сделали крайнего?

– Нет сомнений. Я – солдат, и ты – солдат, перед тобой-то я уж не стал бы кривить душой, сказал бы, как на духу. Не было греха и не будет. Убрали меня тонко и умело. Судить будут лишь только за сожительство с дочерьми. Убийство корневщиков, самолет – все это не доказано. Да и не было там состава преступления.

– Говорят, у тебя денег много? Откуда они?

– Тебе ли задавать такой вопрос? С охоты. Потом, я стал неплохим корневщиком, нашел плантацию женьшеня, выкопал, можно сказать, озолотился.

– Свидетели есть?

– Нашлись. Кто-то видел меня с дочкой на охоте. Дело обычное, мы и с женой ходим. Одному ходить по тайге, сам знаешь: упал, ногу подвернул, кто-то напал… Один есть один.

– Я тебе верю, Иван.

– А что мне твоя вера? Теперь, кто бы что бы обо мне хорошего ни говорил, всё это будет зависать в воздухе. Эту грязь не отмыть. Отсижу свое, снова в тайгу, зароюсь, отгорожусь и буду жить, но уже не так, уже не там, потому что не смогу открыто смотреть в глаза людям. Заткнули рот навсегда. Вот тебе и Сланкин!

– А я хотел у тебя чуть правды занять, поискать, как ищут бабы друг у друга вшей, – усмехнулся Устин.

– Не надо, о правде я тебе больше ничего не скажу. Правда меня убила. Уже не воскресить. Но не думай, что я стал Фомой неверующим. Если там, наверху, – Шибалов показал в потолок, – и задумываются добрые дела, то здесь, на низу, – бросил он палец в пол, – те дела извращаются, опошляются и подаются народу в искаженном виде, как человек в кривом зеркале. Прощай! Постучи, пусть отведут меня в камеру. Задыхаюсь!..

Устин долго шагал по камере. Вошел Лапушкин.

– Ну что, признался тебе Шибалов в своих грехах?

– И не стыдно вам у меня такое спрашивать? Если бы даже и признался, то всё равно я бы вам ничего не сказал. Скажу другое: если мы будем ломать таких, как Шибалов, Русь скоро обеднеет, людьми обеднеет, правдой тоже. Если бы, гражданин следователь, если бы я рассказал вам о себе, о Шибалове, о моих друзьях, моих метаниях, то вы стали бы мудрее, старше бы стали и еще больше бы полюбили свой народ и Россию.

– А вы расскажите, я тоже плохо стал спать ночами, буду приходить и слушать вас, Устин Степанович.

– Хорошо, я расскажу, только вы это не записывайте, а памятью сердца берите.

– Согласен.

И пошли ночи, то лунные, то хмарные, то звездастые. Устин рассказывал о себе, о друзьях, о России. Ничего не таил. А чего таить, тем более от понимающего человека? Ведь следователи тоже люди, нередко с тонкой душой и чутким сердцем. Таким оказался Лапушкин. И это еще раз опровергает мнение, что, если следователь пускает слезу, такому, мол, не место в органах.

– Самое страшное, Костя, это когда тебя пронизывает боль за всю Россию. Страшная боль. Но эту боль не в твоих силах унять. Боль за свой народ, за дела неправедные. Вот и мечешься, а выхода-то из этой клетки нет. Она накрепко закрыта. И такие люди не живут долго, Костя, не живут. Они либо бросаются очертя голову под пули, либо затаиваются и медленно умирают. Вот так же медленно будет умирать Шибалов, который и принял, и не принял большевиков. А вот Ленина принял, поверил в его мудрость.

– Но ведь Ленин – это и есть большевики!

– Оно-то так, но далеко не так. Таких, как Ленин, – меньшая половина, а может быть, просто единицы, и меня страшит, что он болен. Очень страшит. Грустно будет нам, когда не станет Ленина, этого смелого и мудрого человека. Человека, который повел народ за собой. А кто и как поведет его дальше? Троцкий? Не нравится мне Троцкий, слишком много говорит. Каменев? Его мужик любит, он их защитник. Может быть, Каменев. Но только если умрет Ленин, то Россия останется сиротой. Ты уж поверь мне. Я тебе рассказал о себе все, ты понял, принял меня, теперь просто поверь.

– Да, вы теперь стали мне понятны. Понятен и Никитин. Вчера он звонил нам, настаивал на расстреле.

– Сила на стороне Никитина. Это один из тех представителей вашей партии, которого я под расстрелом не назову ленинцем.

– Завтра суд. Держись, Устин Степанович.

– Смешной ты, Костя. Следователь подбадривает меня, будто защитник.

– Зря вы отказались от защиты.

– А чего меня защищать? Вина есть, пусть суд рассудит, так ли уж она велика, и воздаст по заслугам.

Завтра суд. Завтра исповедь за свои деяния, за свое прошлое. О добрых делах не стоит и говорить. Тем более пытаться оправдать себя. Зачем?

– Буду говорить, о чем болит и болела душа.

23

– Встать, суд идет!

И начался суд, суд долгий, суд кропотливый. Показания Устина Бережнова короткие, точные. Геройством не хвастал, говорил и о теневых делах своей жизни. Показания свидетелей. Их было много: Федор Силов, Пётр Лагутин, Федор Козин и десятки других. Они говорили только правду. Чаша весов колебалась то вверх, то вниз и, казалось, не в пользу Устина… Белый, бандит, стрелял в партизан, бегал от власти, чего же еще. Виноват. Речь обвинителя. Просит у суда расстрела. А это значит, померкнет солнце, почернеет небо…

Первый, второй день… И всё это возня с одним человеком. Виноват, преступник, чего же возиться? Расстрелять в назидание потомкам!

Третий день. Последнее слово подсудимому.

Устин встал и, внешне спокойно, заговорил:

– Граждане судьи! Да, я виноват перед народом и перед Россией. Но вдумайтесь, оцените то время, в которое мне пришлось жить и воевать. Виновен ли я в том, что оказался в окопах? Виновен ли я в том, что стал офицером? Виновен ли я в том, что не сразу принял программу большевиков?

Устин на минуту задумался.