Гобелены Фьонавара - Гай Гэвриэл Кей

– Я знал, что ты сумеешь разгадать эту тайну. Так значит, нам предстоит сражаться?

– Я же обещал это тебе и уже довольно давно, – заметил маг, и Ивору показалось, что Лорен вдруг стал выше ростом.

– Слава Великому Ткачу! – воскликнул вдруг Айлерон.

Все тут же обернулись. Верховный король, опустившись на пол возле Ким, баюкал ее, прижав к груди. Теперь стало видно, что Ким снова дышит глубоко и спокойно, а лицо ее перестало быть таким мертвенно-бледным.

Наступила какая-то хрупкая тишина. Они ждали. Ивор, с трудом сдерживая слезы, смотрел на это юное лицо под шапкой густых, но совершенно седых волос. У него вообще слезы были чересчур близко, он и сам это знал, да и Лит частенько подшучивала над ним по этому поводу. Но как можно было не плакать в такой момент? Он видел слезы на щеках Верховного короля, да и глаза сурового Шалхассана Катальского подозрительно блестели. Нет, думал Ивор, сейчас никому из мужчин не может быть стыдно плакать.

Через некоторое время Ким открыла глаза. В этих ясных серых глазах была боль. И великая усталость. Но голос ее звучал звонко.

– Я кое-что нашла, – сказала она. – И попыталась послать к вам мысленный образ этого… Скажите, мне это удалось? Этого было достаточно?

– Удалось, и этого было достаточно, – охрипшим вдруг голосом ответил ей Айлерон.

Она улыбнулась с простодушием ребенка.

– Ну вот и хорошо, – сказала она. – Тогда я сейчас посплю. Мне кажется, я могла бы проспать несколько дней подряд! – И она закрыла глаза.

– Теперь ты понимаешь, – подмигнул ему Карде, – почему все мужчины в Гвен Истрат всегда выглядят такими усталыми!

Кевин улыбнулся и осушил свой бокал. В таверне было удивительно мало народу, если учесть, сколь бурной была предшествующая ночь. Оказалось, что оба короля, Айлерон и Шалхассан, запретили воинам развлекаться накануне охоты. Впрочем, компания Диармайда, как всегда, чувствовала себя свободной от каких бы то ни было дисциплинарных ограничений и веселилась вовсю.

– Это, – заявил Эррон, указывая на Карде, – он тебе только половину правды сказал. Самое большее. – Эррон помахал рукой, требуя еще кувшин местного вина, и снова повернулся к Кевину. – Ты ведь просто немного пошутил, верно, Карде? Дело в том, что это состояние сохраняется здесь в течение всего года, как меня уверяли, но, правда, не оказывает на жизнь людей особого воздействия. А сегодня совсем другое дело! Как, впрочем, и завтра, да и на послезавтра это тоже распространяется. То, что мы испытываем сейчас, происходит здесь только в Майдаладан.

Им подали вина. Было слышно, как наверху отворилась дверь, и вскоре, перегнувшись через перила, над ними навис Колл.

– Кто следующий? – спросил он, усмехаясь.

– Вперед, – сказал Кевину Карде. – Я постараюсь сберечь для тебя немного этого прохладного вина.

Кевин покачал головой.

– Я пас, – сказал он, глядя на Колла, который с грохотом спускался по лестнице.

Карде удивленно поднял бровь.

– Ну что ж, во второй раз я предлагать не стану, – сказал он. – Щедрости во мне сегодня маловато. Тем более здесь так мало женщин, что и наверх подняться не с кем.

Кевин засмеялся.

– Можешь развлекаться от души, – сказал он, поднимая бокал, который Эррон уже успел наполнить.

Колл устало плюхнулся на место Карде и налил себе вина. Одним глотком осушив бокал, он уставился на Кевина, буравя его взглядом.

– Ты что, нервничаешь по поводу завтрашнего? – тихо спросил он, стараясь, чтобы никто, кроме сидящих за их столом, его не услышал.

– Немного, – признался Кевин. Проще всего было ответить именно так, и через некоторое время он вдруг понял, что это как раз и есть выход, только так и следует отвечать, чтобы от него отвязались. – На самом-то деле, – прошептал он, – не просто немного. Так что, по-моему, для развлечений я сегодня не гожусь. – Он встал. – Пожалуй, и в самом деле пойду-ка я спать.

Голос Эррона был полон сочувствия.

– Неплохая идея, Кевин. Да и завтрашняя ночка в десять раз горячее будет. Тебе и после охоты на волков все равно захочется любую здешнюю жрицу в постель уложить. А то и трех.

– А разве эти жрицы выходят из Храма? – заинтересованно спросил Кевин.

– Только в эту ночь, один-единственный раз в году, – ответил Эррон. – Это часть ритуалов, посвященных Лиадону. – Он сухо усмехнулся. – Самая приличная их часть.

Кевин тоже улыбнулся.

– Тогда я уж лучше до завтра подожду. Ладно, я пошел, утром увидимся. – Он хлопнул Колла по плечу, надел плащ и перчатки и вышел за дверь в морозную ночь.

Плохо, думал он, когда приходится врать друзьям. Однако действительность была слишком сложна, слишком непонятна, да и говорить на столь деликатные темы он не любил. Пусть думают, что он слишком зациклился на охоте; это все же лучше, чем правда.

А правда заключалась в том, что ни капли того плотского вожделения, которое владело абсолютно всеми в компании Диармайда, у него даже не возникало. Он ничего не чувствовал. Ничего. И только из бесконечных разговоров вокруг понял, что происходит нечто необычное. Какой бы сверхъестественный разгул страстей ни связывался в этих местах с Ивановым днем – причем зов плоти был, видимо, настолько силен, что даже жрицам Богини Даны разрешалось покидать Храм и заниматься любовью с первым встречным, – какое бы безумие вокруг ни царило, он оставался совершенно спокоен.

Ветер прямо-таки сбивал с ног. Куда хуже, чем в те рождественские каникулы, которые он однажды, еще школьником, провел в прериях Запада. Острый как нож ветер пробирался под одежду, продувал насквозь. Вряд ли удастся долго выдержать подобную прогулку. И как людям сражаться с врагом, способным творить такое? Да, он поклялся тогда отомстить за Дженнифер. Вспомнив об этом, он горько усмехнулся. Типичная бравада и ничего больше! Во-первых, и войны-то никакой пока нет – негде сражаться с Ракотом Могримом, который и без войны вдребезги разбивает их кувалдой из ветра и льда. Во-вторых – и эта истина лежала в его душе, свернувшись в клубок, с тех пор как они прибыли из Стоунхенджа, – он все равно вряд ли окажется способен действительно сделать что-то серьезное, даже если каким-то образом им удастся покончить с этой зимой и начать настоящую войну. Воспоминания о своих безуспешных попытках быть полезным во время позавчерашнего ночного сражения на Равнине были еще достаточно свежи.

Ревность в себе он давно уже изжил, да и никогда особенно на этом чувстве не зацикливался, это вообще было не в его характере. Хотя он привык сознавать, что всегда вполне способен был что-то ДЕЛАТЬ. Он уже не завидовал Полу или Ким, их темной, мучительно тяжкой силе и не менее тяжкой ответственности – печаль Ким, которая всем вчера была очевидна, и одиночество Пола совершенно уничтожили в его душе даже намек на зависть или ревность; осталось лишь искреннее сострадание.