Лачуга должника и другие сказки для умных - Вадим Шефнер

– Очень удобная теория! Честь имею поздравить вас с бессмертием!

– Не перевирай мои слова! – вскинулась Эла. – Личной вечной жизни я бы вовсе не хотела. Ты представь себе: я построю дом, и он состарится при моей жизни, и его снесут у меня на глазах!.. Нет, пусть наши дела переживают нас!.. Впрочем, личное бессмертие нам не угрожает.

– Очень даже не угрожает, – согласился я и сообщил Эле, что направляюсь в тот именно лес, где погиб отец.

– Боже мой, а я еще с такими разговорчиками, – огорчилась Эла. – Прости, я ведь думала, ты просто так тут бродишь… И вообще, как ты в Филаретово попал?

– Хотел сделать тебе приятный сюрприз. Представь себе, тайком от тебя поселился у Бываевых на все лето. Я к тебе завтра собирался – и вдруг такая счастливая случайность, встречаю тебя здесь.

– Дорога в ад вымощена счастливыми случайностями, – пошутила Эла. – Это я где-то вычитала, наверно. А может, это мне просто приснилось… Тебе снятся мысли?

– Ты же знаешь: мне снится только архитектура. Этой ночью видел высоченную башню; вошел в дверь, а там каменная лестница, и ведет она не вверх, а вниз. Спускался, спускался по ней, а ступенькам конца нет. Тогда взял и проснулся… Приснится же такая мура!

…Продираясь сквозь кустарник, мы вышли на проселочную дорогу, пересекли ее, миновали кочковатое поле, вступили в бор. Пахло смолой, под ногами пружинил мох. Сосны стояли редко, не мешая жить друг другу, лес хорошо просматривался. Никаких следов бед людских он не хранил. Погибни здесь тысяча человек – он и то ничего бы не запомнил и ничего бы нам не рассказал. Вскоре мы повернули обратно. Уже выходя на проселок, мы обратили внимание на одну большую сосну. На ней кто-то вырезал треугольник, опущенный вершиной вниз; он заплыл смолой, древесина потемнела. Ниже на коре виднелись какие-то вмятины и шрамы, поросшие мхом.

– Может быть, именно здесь это и случилось, – сказала Эла.

Мы стояли молча, не шевелясь, будто, не сговариваясь, объявили сами себе минуту молчания.

– А теперь пойдем к реке, – обратился я к Эле.

– Нет, погоди, – ответила она. – Давай спасем вон ту рябинку. Ей здесь не вырасти, ее какая-нибудь машина обязательно заденет колесами.

Между сосной и дорогой росло несколько низеньких рябин; одно деревцо, совсем маленькое, стояло у самой обочины. Вынув из корзины совочек, Эла стала выкапывать рябинку.

– Летом вроде бы деревья не пересаживают, – усомнился я.

– Рябина и летом приживается, – уверенно возразила Эла. – Ты возьмешь ее и посадишь на участке твоих высоких покровителей. Только, чур, место выбери получше. И поливай ее! Я на эту рябинку кое-что загадала.

Мы расстались с Элой на Господской горке. Оттуда до Ново-Ольховки было такое же расстояние, как до Филаретова. В дальнейшем мы почти каждый день встречались именно здесь, а потом шли куда глаза глядят.

Любовь росла и крепла, Взмывала в облака, Но от огня до пепла Дорожка коротка.

Деревцо я в тот же день посадил на участке Бываевых – с их согласия. Мне казалось, что место я выбрал очень удачное – на маленькой лужайке, где справа стояли две березы, а слева росла бузина.

– Значит, матушку-сорокаградусную на рябине настаивать будем, только до ягодок бы дожить! – пошутил дядя Филя.

– Далась тебе эта водка окаянная! – встрепенулась тетя Лира и сообщила мужу, что завтра в аптеке будут списывать лечматериалы и она под это дело принесет ему для здоровья пятнадцать бутылок рыбьего жира.

Рыбий жир вина полезней, Пей без мин трагических, Он спасет от всех болезней, Кроме венерических.

Что касается саженца, то он не принялся. Может быть, потому, что поливал его я нерегулярно, забывал иногда из-за стихов, творческих раздумий. В конце июля листья рябины пожелтели, пожухли.

– А как поживает наша подшефная? – спросила меня однажды Эла.

– Никак не живет, съежилась совсем, – ответил я. – Но тетя Лира говорит, что весной она может еще ожить.

– Нет, не оживет она, – строго сказала Эла и взглянула на меня так, будто я один виноват в этом.

Есть улыбки – как награды, Хоть от радости пляши; Есть убийственные взгляды – Артиллерия души.

На будущий год деревцо действительно так и не воскресло. И это вызвало очень, очень важные последствия.

Миновал год.

Я благополучно перешел в одиннадцатый класс (они еще существовали; позже было введено десятилетнее обучение) и летом опять подался в Филаретово. А поехал я туда известно почему: Элины родители снова дачу в Ново-Ольховке сняли.

Бываевы опять встретили меня очень гостеприимно. А вот у Хлюпика характер еще хуже стал. Он меня сразу же за ногу цапнул. «Это он по доброте, это он, ангельчик, от радости нервничает», – растолковала мне тетя Лира.

Что касается Валика, то он быстренько отвел меня в сторону и попросил в это лето не очень наседать на него с грамматикой, ибо у него голова другим занята. Я уже знал, что он окунулся в киноискусство, решил стать деятелем кино – не то режиссером, не то артистом, не то сценаристом. Он ходил теперь на все фильмы, а книги читать бросил: в него, мол, культура через кино входит.

Если говорить о себе, то я прибыл в Филаретово опечаленный. Зимой минувшей дела мои шли неплохо: в одной газетной подборке прошли три моих стихотворения, в другой – два. Я уже подумывал о сборнике своих стихов. Даже название для него придумал – «Гиря». Это в знак того, что стихи мои имеют творческую весомость. Но перед самым моим отъездом в газетном обзоре некий критик заявил, что «стихи Глобального незрелы, эклектичны, автор еще не нашел самого себя».

В первый же день я отправился в Ново-Ольховку, захватив с собой злополучную газету. Уже на подходе к Элиной даче я учуял запах паленого и догадался, что Надя сегодня гладит белье. И не ошибся: она только что прожгла утюгом две простыни.

Я пригласил Элу на прогулку, но она отказалась по уважительной причине: она в тот день дежурила по семейной кухне (и уже успела разбить одну тарелку).

– Давай встретимся завтра в одиннадцать утра на Господской горке, у наших ворот, – предложила она.

– Заметано, – ответил я. Потом отозвал ее на минутку в палисадник и там повел речь о том, что путь истинных талантов всегда усеян терниями и надолбами, и вручил ей роковую газету. Я сделал это в надежде на то, что Эла возмутится, осмеет критика. и тем самым обнадежит и утешит меня. Я стал ждать ее реакции.

Вы гадаете, вы ждете, Будет эдак или так…

Шар земной застыл в полете, Как подброшенный пятак.