Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря - Мэри Рено

На Эвбее он самый счастливый из юношей: поет, ездит верхом, любит девиц, не придавая им большого значения; старается во всем походить на остальных. Я предвижу день, когда Менесфей поведет афинское войско на какую-нибудь далекую войну и Акамант будет со щитом среди его воинов. Если он заслужит славу среди собратьев, то не станет добиваться большего. И все же он мой сын, и, как я видел своими глазами, бог прикоснулся к нему. Знаю, однажды в час бед Афинам потребуется царь, и бог скажет о моем сыне свое слово.

Сам же я более не могу стоять в колеснице или держать щит. Прежняя крепость так и не вернулась к пальцам левой руки. И теперь я – укрепившийся на Афинской Скале, разбивший возле нее северные орды, некогда очистивший Истм и изменивший обычаи Элевсина; убивший Минотавра Астериона в тронном зале Лабиринта, отодвинувший границы Аттики к побережьям острова Пелопа, – не сяду в доме своих отцов, чтобы выслушивать детские вопросы:

– А каким был прежде Тесей?

Менесфей сеял, пусть сам и жнет. И все же афиняне – мой народ; я пытался предупредить их, прежде чем оставил город. Век от века с севера набегают могучие волны. Одна пришла в мое время; придут и после меня. Я знаю, что будет именно так. Но лицо мое изменилось, и голос тоже; люди решили, что я призываю беду на город, проклинаю его. Так я расставался с Афинами. Может быть, боги и справедливы: но нет более на свете того, кто мог бы доказать это мне.

Парус свой я направлял к Криту. Идоменей из тех, кого я понимаю. Не сомневаясь в своей власти, он проявит благородство, а я никогда не обижал его, мне не в чем устыдиться. Если я захочу окончить свои дни в моем старом дворце на юге, он проявит любезность, предложив мне для виду титул царя, которым я наделил его отца. Буду сидеть на террасе, смотреть, как темнеют на солнце виноградины; человеку выпадает и худшая участь.

Туда я и отплыл с Эвбеи. Но ветер судьбы принес меня к Скиросу.

Остров этот, продуваемый всеми ветрами, напоминает бычью голову. К одному рогу как бы подвешен акрополь на высокой скале – из страха перед пиратами, подобными мне самому. На Скиросе на меня не злились. Остров сей знаменит своими каменистыми полями и полупустыми пифосами для зерна, а я никогда не грабил бедных. Царь Ликомед приветствовал меня так, словно бы встреча наша происходила лет десять назад. За вином он поведал мне, что и сам нередко ищет приключений на море, когда урожай оказывается скудным. Я слыхал об этом, хотя дороги наши не перекрещивались. Ликомед из берегового народа, и в тени, прикрывшей глаза, его намерений не прочтешь. О нем говорят, что он воспитан в святилище Наксоса и рожден жрицей от бога.

Об этом мы не говорили. Просто обменивались старыми морскими новостями. Он сказал мне, что, подобно Пирифою, провел свои мальчишеские годы в холмах кентавров. Старый Ведун, по его словам, все еще обитал в пещере высоко на Пелионе; народ кентавров уменьшился в числе, но школа по-прежнему существует. Один из прежних мальчиков, наследник царя Флии, как раз гостил на Скиросе. Его мать-жрица провидела для сына знаки ранней смерти и укрыла его на острове, потому что ищущий славы царевич стремился навстречу своей судьбе.

Мы сидели возле окна, и Ликомед указал мне на царевича, который поднимался по длинной каменной лестнице. Наконец он явился из вечерней тени под последний поцелуй заходящего солнца – пружинистый и резкий, как полдень, в обнимку с темноволосым другом. Бог, наделивший его этой пламенной гордостью, не должен был выжигать поверх ее печать любви. Труды матери будут напрасными: участь его определена. Меня он не видел, но глаза юноши открыли мне многое.

Стоявший возле моего плеча царь Ликомед сказал:

– Он где-то бродил, когда пришел твой корабль. Когда он узнает твое имя, то назовет этот день самым великим в своей жизни. Когда я пытаюсь удержать его от какого-нибудь опасного предприятия, он всегда твердит мне: «А Тесей так не поступил бы». Ты для него мера человека.

Поманив к себе слугу, царь сказал:

– Передай царевичу Ахиллесу, чтобы он умылся, оделся во все самое лучшее и поднялся сюда.

Я сослался на долгий день и тяжелую дорогу и предложил повстречаться с юношей завтра. Кликнув назад слугу, царь проводил меня до покоев, ничего не сказав о моем решении. Комната моя располагалась возле гребня утеса – дворец врыт в него, как ласточкина нора.

Свет утопавшего солнца ложился на остров и на огромные морские просторы за ним.

– В ясную погоду отсюда видна Эвбея, – сказал Ликомед. – Да, вон тот огонек зажгли тамошние дозорные. Но ты привык к орлиным высотам, по-моему, твоя Скала, царь, еще выше?

– Нет, – отвечал я. – Твой утес стоит на холме, а мой на равнине. Вместе у тебя получается выше. Но если взять только скалы, чистый обрыв, тогда разница невелика.

– Если мой дом чем-то напоминает тебе собственное жилище, воспользуйся им, и я буду доволен, – проговорил Ликомед.

Усталый, я лег и отослал слуг. Засыпая, я думал об ослепителном легконогом мальчике, ждущем завтрашнего дня. Неплохо бы избавить его от подобной встречи, пусть сохранит в памяти собственного Тесея, который подобием бога вещает его душе. Зачем заменять совершенство хромым стариком с перекошенным ртом? Я могу сказать юноше, кто он, но это ничего не переменит. Мужу, рожденному женщиной, не избежать судьбы. Зачем же тогда смущать его недолгое утро горестями старости? Ему не дожить до них.

Так я думал, когда усталость закрывала мои глаза. Я уснул и увидел перед собой Марафон.

Меня словно бы пробудил гром битвы. Я вскочил со своей одинокой постели. Я был в старом домике Гекалины, вновь молодой, и оружие было рядом. Вооружившись, выбежал наружу. Солнце ярко светило, у берега теснился целый флот; чужеземные воины прыгали с кораблей. Их было слишком много для пиратов; шла война, великая война… Все мужи афинские вышли, чтобы защитить собственные поля. Как часто бывает во снах, в них было нечто странное: бронзовые шлемы венчали плавно изогнутые гребни, прямо удоды, небольшие круглые щиты украшали изображения птиц и зверей. Но я знал, что это мой народ, и их было немного перед этой ордой, словно нас перед скифами. Я подумал о городе, о ждущих женщинах и детях; я уже позабыл все беды, причиненные мне афинянами. Я вновь стал их царем.

Битва была пешей – не знаю, куда девались колесницы. Тут какой-то вождь начал пеан; ответив боевым кличем, они бегом взяли с места. Я подумал: «Они знают, что я с ними! Марафон всегда приносил мне удачу, а я Марафону». Легкие ноги вынесли меня в число первых, в руке моей был священный топорик Крита, которым я убил Минотавра. Я взмахнул им над головой, и чужеземцы отступили; тут мужи афинские узнали меня и начали выкрикивать мое имя. Враг уже бежал к кораблям; воины спотыкались, падали и тонули, пришла победа, чистая и несомненная. Мы разразились радостным воплем, и собственный голос разбудил меня. Луна освещала мое лицо; я лежал возле окна, за которым скалы обрывались вниз. В тихую ночь звуки разносятся далеко, и даже на такой высоте я слышал плеск волн.

Сон исчез, но я не испытывал сожаления, расставшись с ним. Эти волны несли мне надежду, подобно воде, наполняющей высохший пруд. Отсюда, из окна, я видел море – гладкое, словно зеркало под лучами луны, – но звук волн становился громче. Значит, правду сказал мне Эдип в Колоне: сила действительно возвращается. Боги послали меня, чтобы я стал проводником ему; за этим же они прислали ко мне Ликомеда. «Если дом мой чем-то напоминает тебе собственный, воспользуйся им».