Книги Якова - Ольга Токарчук

с запасом; она светит ярче, чем масляные лампы, которыми снабдили их монахи.

Яков сидит, прижавшись щекой к стене. Казимеж убирает миску, в которой плавают короткие волоски бороды – он только что брил Якова. Волосы спутаны, но Яков не разрешает их расчесывать. Казимеж думает, что если так пойдет и дальше, то хозяин станет похож на здешних вояк – нечесаных, в колтунах. Яков разговаривает – то ли сам с собой, то ли с Казимежем, который собирается готовить ужин. На рынке ему удалось раздобыть хорошее мясо – перед праздниками скотобойни переполнены. Господин хотел свинину – вот, извольте. Казимеж переворачивает железную миску вверх дном, превращая ее в своеобразный гриль. Мясо мариновалось с самого утра. Яков вертит в руках гвоздь, потом что-то рисует им на стене.

– Вот ты, Казимеж, знаешь, что спасение из Египта было неполным, потому что тот, кто выкупил их, был мужчиной, а подлинное искупление придет от Девы?

– От какой еще девы? – рассеянно спрашивает Казимеж, раскладывая мясо на гриле.

– Это же ясно. А ясно, потому что освобождено от всех этих историй и притч, от всего этого жульничества, очищено от пыли слов. Ты видел икону? Там светлеет черное лицо Ясногорской Девы, Шхины.

– Как может светлеть черное лицо? – возражает здравомыслящий Казимеж.

Мясо уже почти готово, теперь нужно следить за огнем, чтобы тлел, а не горел.

– Если ты этого не знаешь, то ничего не знаешь, – Яков теряет терпение. – Давид и Шабтай на самом деле были женщинами. Нет другого пути к спасению, кроме как через женщину. Теперь я это знаю, и поэтому я здесь. С самого начала мира мне одному, и никому другому, вверена эта Дева, чтобы я ее охранял.

Казимеж мало что понимает. Переворачивает куски мяса, аккуратно поливает жиром. Но Яков не реагирует на запахи. Он продолжает:

– Здесь люди пытаются ее рисовать, чтобы не забыть о ней, пока она вынуждена прятаться в бездне. Они тоскуют по ее лику. Но это ведь не истинное обличье, каждый видит ее по-своему, наши органы чувств несовершенны – поэтому так. Однако с каждым днем она будет открываться нам все яснее и во всех деталях.

Яков на мгновение умолкает, словно раздумывает, стоит ли говорить дальше.

– У Девы много обличий. Она также является в виде айелет, лани.

– Как это? В виде животного? – спрашивает обеспокоенный Казимеж, больше занятый мясом, чем беседой.

– Ее препоручили мне, чтобы я ее опекал во время своего изгнания.

– Готово, господин, – говорит Казимеж, взволнованный своими кулинарными успехами, и кладет на жестяную тарелку небольшие куски мяса, те, что получше. Яков протягивает руку, довольно равнодушно. Казимеж взирает на мясо скептически.

– Мне все-таки эта свинина не очень, – говорит он. – Какая-то она не такая, вроде как слишком рыхлая.

В этот момент кто-то стучится в дверь. Мужчины встревоженно переглядываются.

– Кто там? – спрашивает Казимеж.

– Это я, Рох.

– Пусть войдет, – говорит Яков с набитым ртом.

Дверь приоткрывается, в щель просовывается голова вояки.

– Сегодня Страстная пятница. Вы с ума сошли? Ты мясо жаришь? На весь монастырь пахнет. Тьфу!

Казимеж накрывает тарелку с кусками мяса одеялом.

– Дай ему что-нибудь, и пусть себе идет, – тихо говорит Яков и продолжает скрести стену.

Но испуганный Казимеж оправдывается:

– Откуда ж нам знать, что едят в Страстную пятницу? У нас в нашей новой религии еще не было Страстной пятницы, пусть нас кто-нибудь просветит.

– Верно, – отзывается Рох, – это не ваша вина. Мясо можно будет есть только в воскресенье. На завтра надо раздобыть яйца, чтобы освятить их. Впрочем, может, вас монахи пригласят на пасхальный завтрак. Нас вот каждый год приглашают.

Перед тем как лечь спать и погасить свечу, Казимеж приближает пламя к стене. Видит надпись на древнееврейском языке и удивляется. Написано: ונבר השמ תרפ, божья коровка, парат моше рабейну. Он смотрит, удивленный, потом пожимает плечами и гасит свечу.

Письмо на польском языке

Хана получает письмо от мужа и не может его прочитать. Оно написано по-польски. Нахман, то есть Яковский, читает и начинает плакать. Они смотрят на него изумленно – Хана и присутствующие при этом Матушевский с Виттель. Вид плачущего над письмом Яковского им отчего-то отвратителен. Яковский постарел, заключение Якова в крепость его подкосило. Да еще тот факт, что все считают его предателем, хотя не он один приложил руку. Волосы на голове Яковского в последнее время поредели, видна веснушчато-розовая кожа. Спина содрогается от рыданий.

Не стоит обо мне беспокоиться, я в добрых руках отцов-паулинов и ни в чем не нуждаюсь. Однако, если можно попросить Госпожу: теплые онучи (вот дойдя до этих онучей, Яковский как раз и начинает плакать), а также несколько пар теплого нижнего белья, желательно шерстяного, и шерстяной жупан, а лучше два, на смену. Шкуру какую-нибудь, чтобы постелить на кровать. Казимежу также пригодилась бы посуда для принятия пищи и горшок, чтобы готовить, а также подобные предметы на усмотрение Госпожи. Я был бы также благодарен за книгу, написанную на польском языке, чтобы по ней учиться. А еще бумагу, чернила и перья…

Письмо скреплено монастырской печатью.

Послание много раз перечитывают, потом переписывают, и Яковский отвозит его Воловским. В конце концов с ним в Варшаве ознакомлены все, вся махна, братия. Письмо переправляют также в Каменец, пани Коссаковской, ну и по секрету от Нахмана Яковского – Моливде, который тайком читает его и сжигает. Итак, до всех доходит чудесная весть о том, что Яков, Господин, жив. Самого худшего удалось избежать, и теперь все те месяцы, когда они пребывали в неизвестности, кажутся месяцами духоты и тишины. Повеял свежий ветер, а поскольку все происходит на Пасху, они празднуют это, словно Воскресение. Да, Господин воскрес, вышел из тьмы, подобно свету, который лишь на время погрузился в мрачную воду, но вот уже всплыл на поверхность.

В монастыре гости

Шломо Шор, ныне Франтишек Лукаш Воловский, спешит в Ченстохову, чтобы успеть раньше других. Начало мая. Поля за несколько дней окрасились в зеленый цвет, и эту зелень дырявят желтые капли одуванчиков. Он едет верхом, только днем и по главным дорогам. Одет скромно, в сущности, непонятно – по-христиански или по-еврейски. Побрит, но волосы оставил длинные и теперь заплетает в гарцап. На Шломо черный сюртук из голландского сукна, панталоны ниже колен и высокие сапоги. Голову непокрытой он оставить не в состоянии, хотя погода хорошая, теплая, поэтому надевает баранью шапку.

Перед самой Ченстоховой Шломо встречает на дороге знакомую фигуру: молодой человек, еще