Приговор - Кага Отохико

— Отвяжись. Я устал, — ответил тот, не вставая со скамейки.

— Вот чёрт! Какие-то вы все дохлые! — Тамэдзиро сбросил пальто и шарф, неожиданно встал на руки и двинулся к центру спортплощадки. Зрелище было не из приятных: шея побагровела, ноги болтались в разные стороны, — казалось, он вот-вот рухнет. Однако, достигнув середины площадки, он сдвинул ноги, выпрямил тело в красивой стойке и, шагая важно и неторопливо, как делающий обход надзиратель, достиг противоположной стены. Потом побежал обратно, сделав на бегу три великолепных сальто. Ловкий, как юноша-акробат. Подбежав к трёхметровой стене, с победоносным криком взлетел по ней, уцепился руками за край и через минуту был на самом верху. Перепугавшиеся надзиратели, истошно вопя, бросились к стене.

— Не бойтесь, не убегу. — И Тамэдзиро ловко спрыгнул вниз. — Я просто тренируюсь. Подумаешь, залез на стену, я же спрыгнул не на ту сторону.

— Эй ты, чокнутый! Хватит выдрючиваться! — завопил Нихэй. — Ты сколько лет уже здесь?

— После вынесения мне приговора я проживаю здесь восемь лет и три месяца. За что вам премного благодарен. Полагаю, что скоро настанет мой черёд. Так или иначе, делу моему уже двадцать лет.

— За двадцать лет можно было сто раз усвоить, что залезать на стены не положено! — с молодой горячностью отчитывал старика Нихэй.

— Усвоить-то я усвоил, и не то что сто, а и тысячу раз.

— Так какого чёрта…

— Да просто веселюсь. Выпустить пар захотелось. Знаешь, как оно бывает весной в зоопарке, в период течки? Шило в одном месте.

И Тамэдзиро стал обеими руками тереть у себя в паху, одновременно отступая назад, потом, разбежавшись, снова бросился на стену. Но на этот раз Нихэй был начеку и успел схватить его за ноги и сбросить в сугроб.

— Холодно! — преувеличенно громко завопил Тамэдзиро. — Да ты что, начальник, я ведь только прикидывался. Ой, холодно! — И выпятив мокрый зад, Тамэдзиро демонстративно повертел им.

— Ничего, в такую теплынь только приятно прохладиться, — засмеялся Нихэй. — Чем хныкать, лучше давай ещё разок пройдись колесом.

— Нет, больше не могу. Выдохся. Возраст не тот.

— Да ладно прибедняться, ты ещё хоть куда, здоров как бык, — сказал второй надзиратель. Это был тот самый пожилой надзиратель, который сопровождал Сунаду из больницы в камеру, по словам Андо, его совсем недавно перевели в нулевую зону. Тёмно-синяя форма контрастировала с белыми волосами, отчего он казался старше своих лет. — Ты, небось, ещё и с бабой справишься. Как у тебя, по утрам встаёт?

— Ах, вы меня просто в краску вогнали. Да, встаёт. До сих пор, стоит подумать о бабе, мигом встаёт. Если хочешь, могу показать.

— Прекрати дурака валять! — засмеялся Нихэй, но его слова прозвучали скорее как призыв к действию.

Тамэдзиро расстегнул молнию на брюках и извлёк багровый член, который, будучи выставленным на яркий свет, стыдливо сжался и никак не реагировал на попытки расшевелить его. Сколько Тамэдзиро ни теребил его, всё было напрасно. Тогда Тамэдзиро подскочил в стоявшему в центре площадки Андо, подтащил его к собравшимся и, одной рукой поглаживая его по заднице, другой продолжил массировать член.

— Ты моя крошка, Сюкити, ах ты мой сладенький, милашка ты моя… Ну вот, глядите, встал!

И Тамэдзиро повернул увлажнившуюся красную головку члена в сторону Нихэя. Покрытые слизью края подрагивали, сжимаясь и разжимаясь, как губы. Правая рука Тамэдзиро скользнула в брюки Андо, и тот задёргался, как от щекотки.

— Ладно, хватит, — уже сердито сказал Нихэй, но Тамэдзиро завертел лысой головой и простонал: — Ну, начальник, ну ещё самую чуточку…

— Раз он тут бахвалился, пусть покажет, на что способен, — поощрительно сказал пожилой надзиратель с таким видом, будто именно он и был главным организатором происходящего.

— У меня такое стра-а-нное ощущение, — сказал Андо, и его по-детски пухлые щёчки залились румянцем. Глядя на впадину между его аппетитно круглых ягодиц, Такэо ощутил желание. Коно и Карасава перестали разговаривать и принялись наблюдать за действиями Тамэдзиро. Только один Какиути по-прежнему одиноко стоял у стены, совершенно безучастный к происходящему. Стоны Тамэдзиро делались всё громче. И вдруг по площадке прокатился отчаянно громкий, словно сокрушающий всё на своём пути, голос. Катакири начал читать сутру.

Молю тебя, Амида, направь на путь, цветы рассыпаю смиренно…

Молю тебя, Амида, направь на путь, цветы рассыпаю смиренно…

Молю тебя, Амида, направь на путь, цветы рассыпаю смиренно…

Намуамидабуцу

Намуамидабуцу

намуамидабуцу

Казалось, этому намуамидабуцу не будет конца. Голос, не приглушённый стенами камеры, а звонкий и настойчивый, тягучий, как мёд, заполнил пространство и время. Катакири был обрит наголо. Поскольку брили в тюремной парикмахерской бесплатно, с бритыми головами ходили многие заключённые, но Катакири был действительно похож на монаха — бритая голова прекрасно гармонировала с жёсткими чертами лица. А уж когда он читал сутру — ни дать ни взять святой отец.

…Наму Амида буцу

Наму Амида буцу

— Сдаюсь, — воскликнул Тамэдзиро, пряча съёжившийся член в штаны и застёгивая молнию. — Этого грязного монаха мне не одолеть.

— Да ты что, — рассердился Коно, — выходит, ты совсем слабак? Спасовать перед каким-то вонючим служителем культа!

— Ничего не поделаешь. — Тамэдзиро провёл рукой по ширинке, потом похлопал себя по лысой макушке. — Плохо переношу монахов. Если хочешь, сам попробуй.

— Давай, давай, — подначил его Андо.

— А ты заткнись. Таким буржуазным барчукам, как ты, вообще надо помалкивать.

Коно оттолкнул Андо и, вздёрнув голову с торчащими седыми вихрами, выдвинулся вперёд. Ухватившись за Тамэдзиро, он расстегнул ремень джинсов.

— Ну-ка, дедуля, погладь мне задницу. Щас я тебя доведу до экстаза.

— Э, нет. Не пойдёт! Революционеры мне не по нутру…

— Это ещё почему? Тебе что, не нравится моя физиономия?

— Ну, в общем…

— Брехня! — И Коно устрашающе заскрипел зубами, будто дробя ими кости. — Просто этот твой Сюкити буржуазное отродье, а я бедный пролетарий, не имеющий даже высшего образования. Короче, дело в извращённости и ограниченности твоего сознания. Поскольку тебя выдрессировали в духе дискриминационного восприятия действительности, то есть приучили направлять своё сексуальное влечение на всяких там буржуазных выродков, а бедным людом гнушаться, постольку и ко мне, пролетарию, ты, естественно, не испытываешь ничего, кроме отвращения. То есть вопрос надо ставить прежде всего о низкопоклонстве перед властями и оппортунизме.

— Что-то мудрёно больно. Так или иначе, с тобой у меня ничего не выйдет.