Моя пятнадцатая сказка - Елена Свительская

Свет мигнул и исчез.

Странный звук нарушил напуганную тишину.

Красивый, чистый… голос?..

Свет мигнул и снова загорелся.

Юмэ стояла посреди прохода, широко расставив худенькие ноги в пышной юбке. И, руку положив на сердце, пела. Простая песня без слов. Но ее мощный, звонкий, чистый голос… казалось, он попадает прямо в сердце.

И в салоне внезапно стало тихо-тихо. Кто-то даже приподнялся, выискивая источник этих звуков.

А Юмэ, стоя посреди бури, продолжала петь. Долгую песню без слов. Словно она не боялась ничего.

Растерянно посмотрел на дочку. Сердце замерло.

Она и правда ничего не боялась.

И ее спокойствие передалось другим. Глаза людей зажглись восхищением.

Самолет сильно встряхнуло, другие — и несчастная стюардесса — попали, а Юмэ устояла.

Она пела. Стюардесса жалобно смотрела на нее. С носа разбитого стюардессы текла кровь. Но она как будто забыла о боли. Как будто ее совсем не замечала. Она смотрела на Юмэ. И все смотрели сейчас на мою дочку.

А она просто пела. Пела беззаботно и так спокойно, словно ей не важно было, что с нами всеми будет.

И, хотя положение наше было ужасно, ее пение стало целительной красотой для наших усталых и взволнованных душ.

Ее чистая, нежная песня… ее громкая песня… живительная, словно легкий ветер… песня, рожденная в центре катастрофы… песня, рожденная в сердце бури…

Все прошло в тумане. Жизнь ушла в туман. И два дня в отеле чужого города, и разговоры с врачами и психологами, вызванными главой авиакомпании в аэропорт… И даже часть конференции: я только к третьему дню опомнился, выступил, что-то сказал, вспомнив свой опыт и какие-то старые свои знания. Да, впрочем, всем было известно, что мой первый самолет едва не разбился — и мое смятение и витание в облаках поняли и приняли. Потом еще пара дней, когда я уже очнулся и вспомнил, что являюсь специалистом и надо бы защитить честь родной страны, привезти новые сокровища знаний. Хотя когда я выходил из зала в коридор, то голоса людей смазывались, а сердце мое — заблудившееся, видно, мое сердце — снова возносилось к облакам и застревало где-то в небе. Сердце сбивалось с привычного ритма, а с глубин памяти или души снова всплывала ее песня… песня, рожденная в центре бури! Я никогда в жизни ничего более прекрасного не слышал!

И… я не хотел забывать ее песню! Если б можно было только попасть в центр бури и услышать опять ее… я бы не отказался услышать ее песню снова! Этот чистый, звонкий, свежий голос… это безграничное спокойствие, с которым девочка встретила возможную гибель… эта стойкая уверенность, что даже если мир рухнет, она еще продолжит петь… и песня будет обволакивать мои внутренности и утаскивать за собой, на глубину… то ли в бездну бури, то ли на дно снов…

С того первого и яркого своего выступления моя дочь притихла. Она пряталась от репортеров за моей спиной, от вспышек камер и от благодарных рук пассажиров, тех, которые возвращались, искали нас, чтобы сказать ей спасибо.

— Как вы додумались до такого? — расспрашивали притихшую Юмэ.

— Это получилось как лебединая песня! — пылко сказал другой журналист, европеец, если я правильно его понял.

Я, к стыду моему, никогда не слышал, как поют лебеди, хотя много раз видел их зимой.

— Мне больше нравятся чайки, — робко сказала Юмэ из-за моей спины, сжимая ручонками мой пиджак и пряча за моей спиной свое лицо.

И, хотя по сравнению с заморскими журналистами я был намного ниже и худей, однако же для дочурки спина моя в тот день получилась надежной защитой, за которой она цунами из журналистов и их вопросов перетерпела.

Мы уходили в номер, я звонил Митико, потом, убедившись, что у нее все хорошо и что она знает, что у нас все хорошо, без сил падал на кровать. Смыкал веки, чтобы снова упасть в катастрофу и волнения пассажиров, чтобы снова услышать, как гаснет свет и в затянувшемся напуганном мраке внезапно раздается светлая песня, спетая чистым голосом. Песня без слов…

Последний день конференции был покороче: понедельник, всем уже надо было расходится на работу, по родным своим больницам и пациентам — и мы с Юмэ наконец-то выбрались на прогулку по немецкому городу. Правда, сил у меня идти куда-то далеко уже не было, да и Юмэ как-то притихла. Она вообще была какая-то притихшая на чужой земле, шла, прижавшись ко мне, сжимая мой большой палец как в детстве или ухватившись за край моего пиджака. Ну да это путешествие и этот полет изрядно нас вымотали. Хотя я бы хотел каждую ночь гасить свет моей комнаты и погружаться в падение во мрак, внезапно освещенный ее песней…

В аэропорту Нихон нас встречало много людей. Хотя я подозревал, что героем был не я, а одна храбрая японская девочка, отвлекшая людей и, может, спасшая их от большей потери, разрушив их панику.

Гордился ли я ей, когда ее восторженно обступили наши соотечественники, а многочисленные руки и цепкие глаза ловили под прицел объективов? Гордился, разумеется. Такая маленькая, а уже стала известнее своего отца. Да и она, оказавшись на родной земле, заметно оживилась. Да на вопросы журналистов — уже своих — и на родном языке отвечала вполне бойко. Хотя слова от волнения немного путала.

— Да, она любит петь.

— Нет, она летает в первый раз.

— Было ли страшно, когда самолет взлетел?

— Нет, не было.

— То есть, вам понравилось летать?

— Да, это было здорово! Такое чувство, когда самолет взлетает… такое… знакомое…

— Было ли вам страшно, когда началась паника?

— Да, пожалуй.

— Но что же вас вдохновило запеть?

— Такое чувство… такое чувство… — Юмэ прижала ладошку к худенькой груди. — Что это надо было сделать.

— Будете ли вы снова летать на самолете?

— Разве что во сне. Я часто летаю во сне, — девочка засмеялась. — То есть, нет. Вру. Простите, господин репортер. Я еще буду летать. Я еще хочу увидеть весь свет. Еще раз. А не только во снах и на фото в газетах.

Поняв, что слава мою дочь с ног не сбила, да и ее оживленное лицо журналистов и зрителей, вольных и невольных, интересует больше моего, я робко отступил в сторону. Люди тот час же воспользовались возможностью оказаться поближе к храброй девочке и засыпать ее шквалом новых вопросов и блеском новых вспышек. Многие тянулись сфотографироваться с ней, а она не хотела лишать их такой радости. Или просто держалась и улыбалась от вежливости. Даже оказавшись совсем одна в море бушующих рук, глаз и ртов, с волнами вздымающихся и опускающихся мобильных телефонов.

Вздохнув, я отступил еще дальше назад. Намеревался найти автомат и выпить чашечку кофе. А лучше две. Потом вернусь за ней — надо уже вернуть ее домой. Митико, наверное, уже волнуется. По новостям-то могли уже объявить, что мы вернулись на родину. Даже если не по центральному каналу. Соседи, если что, донесут.