За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров

к телефону.

Виктор выключил трансформатор, положил щиток, рукавицы, держатель и, удивляясь неожиданному вызову, побежал по длинному цеховому пролету, с двух сторон озарявшемуся неровными голубыми вспышками электросварки.

— Из горкома комсомола, что ли? — спросил он мастера.

— Не знаю… Третий раз тебе звонят!

Едва Виктор назвал себя, как незнакомый мужской голос сказал:

— Добрый день, товарищ Курганов. Я привез вам привет от ваших друзей. Я не ошибся, вы ведь партизанили в Карелии?

Большей радости для Виктора было не придумать. Скоро будет год, как он покинул отряд, и с тех пор ничего не знает о товарищах. Из госпиталя он писал им, но ответа так и не получил. Приехав на Урал, писал снова, даже обращался с запросом в штаб партизанского движения. Получив от какого-то неизвестного ему лейтенанта административной службы Кармакулова короткий, разбитый по пунктам ответ, Виктор подумал, что его уже почему-то не считают партизаном. Было очень больно, но поверить в это ему было совсем не трудно, так как после той мартовской ночи, в которую погиб Павел, он жил с ощущением какой-то вины перед товарищами…

И вдруг такая радость!

Виктор даже сам не помнит, что он ответил в телефон. Кажется, поблагодарил и взволнованно затих.

— Товарищ Курганов! Я думаю, нам имеет смысл повидаться? Как вы на это смотрите? Вы не можете зайти ко мне в гостиницу? У вас когда смена кончается? В восемь? Ну вот сразу и приходите… Моя фамилия Сидоров.

В тот вечер Виктор даже не поужинал в цеховой столовой. Он боялся потерять лишнюю минуту, а еще надо было забежать в общежитие, умыться, переодеться.

Его встретил молодой, но уже начинающий лысеть человек в сером свитере, в новых белых бурках и темносиних суконных брюках. Приветливо улыбаясь, он помог Виктору снять шинель, повесил ее в большой обшарпанный шкаф, занимавший угол тесного и скромного номера.

Разговор вначале не клеился. Для знакомства обменялись двумя-тремя взаимными вопросами. Сидоров, оказалось, приехал на Урал в командировку и завтра уезжает… В свою очередь он обратил внимание на еще не совсем зажившую после ранения левую руку Виктора.

— Разве вам не дали инвалидность?

Внешне рука выглядела вполне нормальной, но силы в ней еще едва хватало, чтобы продержать всю рабочую смену легкий щиток.

— Нет, почему же… Имею третью группу… — ответил Виктор, удивившись наметанности глаза Сидорова.

— Имеете инвалидность и работаете?! Хотя в этом нет сейчас ничего удивительного… Давайте по случаю встречи выпьем по капельке! Подвигайтесь сюда!

На круглом столике, покрытом газетой, нашлась бутылка водки, черные сухари и банка свиной тушенки.

Выпили, закусили и настороженно замолчали.

Вот тогда-то Виктора и поразил в Сидорове удивительно пристальный взгляд.

«Пригласил и молчит. Почему он молчит?» — подумал Виктор, чувствуя, что хозяин безотрывно наблюдает за ним.

— Расскажите, как там… наши партизаны живут? — прерывая тягостное молчание, спросил он.

— Живут… Неплохо живут… — как-то отчужденно проговорил Сидоров и, помолчав с полминуты, вдруг поднялся:

— А ведь я вас, Курганов, по делу пригласил.

— По делу? По какому делу? — поднялся и Виктор.

— Сидите, сидите… Вот мое удостоверение… Вы служили в отряде Орлиева?

— Да.

Сидоров присел к письменному столу, предложил Виктору придвинуться поближе.

— Вы участвовали в прошлом году в марте в Войттозерской операции?

— Да, участвовал.

— В мае из госпиталя 25–27 в Архангельске вы писали письмо в штаб партизанского движения по поводу этой операции?

— Писал… Только не по поводу операции. Я писал об ордене. Меня наградили. Орденом Красного Знамени… Я писал, что не заслужил такой награды, что все это сделал Кочетыгов… Скажите, вы вызвали меня в связи с этим письмом?

— Можете считать так… Расскажите мне все по порядку! Все, что вы видели и слышали в ту ночь, со всеми подробностями…

Виктор начал рассказывать и по первым же уточняющим вопросам понял, что многие подробности Сидорову уже известны. В тот вечер он не придал этому большого значения. Тогда он не мог и предположить, что Сидоров знает их не только по его письму в штаб партизанского движения, а и по показаниям Павла Кочетыгова; не мог, конечно, Виктор знать и того, что в ответ на издевательское поведение Сидорова Павел не сдержался и чуть было не дал следователю в морду. Этот человек читал письмо Виктора в штаб. Значит, ему известно было, как относится Виктор к Павлу.

Хотя Сидоров с его многозначительной медлительностью, с какой-то угнетающей рассчитанностью слов и движений был ему уже неприятен, Виктор рассказывал все искренне и бесхитростно.

— Стоп! — остановил его Сидоров и переспросил: — Как только взлетела ракета, сразу от деревни ударили пулеметы? Так вы говорите?

— Да.

— Значит, финны знали о нападении, если они были готовы?

— Это навряд ли… Зимой по ночам они всегда держали гарнизоны в состоянии боевой готовности.

— Вы говорите, что сигнальную ракету зацепил кто-то из ваших случайно?

— Да, в темноте это было нетрудно.

— Все понятно… Продолжайте!

Пока Виктор рассказывал об отходе отряда вдоль берега озера, Сидоров что-то записывал, и было такое впечатление, что он не слушает, лишь машинально кивает головой. Но как только Виктор начал говорить о решении командира прорываться на восточное побережье и послать к острову разведку, он снова прервал его:

— Вы сказали, что делать проход в минном поле первым вызвался Кочетыгов?

— Да.

— А разве он был минером?

— Нет. Но минеров, кроме меня, не было. Трое погибли под проволочными заграждениями у деревни…

— Почему же вместе с ним вызвались идти и вы? Вы же были ранены?

— Да, но я знал, что Павел не умеет снимать мины.

— Вы уверены в этом?

— Ему никогда не приходилось…

— Вас это характеризует с самой лучшей стороны… Снова торопливое шуршание карандаша по уже исписанному листу бумаги, в тишине чем-то похожее на то осторожное и быстрое шуршание лыж по мартовскому насту, когда они с Павлом остались на озере вдвоем.

Дальше началось самое трудное.

Даже наедине с собой, вспоминая последние минуты перед расставанием с Павлом, Виктор ощущал, как мучительный стыд, неловкость, досада на себя мешают ему трезво думать о том, что произошло на озере. С этими чувствами лихорадочно и сбивчиво писал он в штаб партизанского движения на второй же день после вручения ему в госпитале ордена. И все же тогда было легче. Там никто не заглядывал в глаза с таким видом, как будто знает о тебе больше, чем ты сам.

Виктор волновался и с трудом подбирал слова. Говорил, как было, что чувствовал, о чем думал… Чтоб было понятнее, он то уходил в прошлое, в историю взаимоотношений его, Павла и Оли