Так не бывает, или Хрен знат - Александр Борисов

– Это моё! – мгновенно ответил я.

– Твоё?! А за какие такие заслуги тебе его принесли?

– Я сказал Василию Кузьмичу, что собираюсь сделать электрическую трамбовку.

– Васька культяпый, что со смолы, вечером его притащил, – вставила слово бабушка.

– Тако-ое… добро на говно! – сморщив нос, проронил дед.

«Такое» в его устах – высшая степень презрения. Оно относилось к моей задумке.

Я ничего не сказал. Пошёл собираться в школу. Что толку сотрясать воздух, если дело даже не начато? По пути небрежно смахнул листок отрывного календаря. 25 мая, пятница. Впереди два выходных, а до «дембеля» остаётся ровно четыре дня.

Вспомнив о своём новом кредо, я протиснулся в класс перед самым звонком и плюхнулся рядом с Бабкой Филонихой. Её аж перекосило.

– Чё припёрся? – прошипела она и с размаху атаковала меня своей мощной кормой. – Пош-шёл на своё место!

Все захихикали.

Я сдержал этот натиск, упёршись ногой в соседнюю парту. Вот это трактор! Валька сейчас на целую голову выше меня и крупнее по габаритам.

– Чё припёрся? – переспросил я, глядя в раскосые зелёные очи. – Нравишься ты мне, потому и припёрся! Рядом с тобой и сидеть приятно! Симпотная, умная и простая. И на артистку похожа, не чета задаваке Печорихе!

В классе повисла мёртвая тишина. Филониха отшатнулась. Её изумлённое лицо постепенно покрывалось красными пятнами. Будто я не говорил, а хлестал её по щекам. На слове «артистка» она вздёрнула брови и упала лицом в ладони.

– Обидели деточку, – пропищал мой крёстный отец.

Я хотел погрозить ему кулаком, но не успел.

– Так!!! – прогремело из поднебесья.

Над столом чёрной грозовой тучей возвышался Илья Григорьевич.

Захлопали крышки парт. Их обитатели стремглав подскочили. Поднялся и я. Сидела только Валюха, она продолжала плакать.

– Кто?!

Директор оценил обстановку: сразу несколько классных сексотов сдали меня с потрохами. А Катька Тарасова изложила подробности в цвете: «Ах, Денисов сказал, что ему Филонова нравится! Ах, он хочет сидеть с ней за одной партой! Ах, он вообще-то на другом месте сидел! Ах, плачет она потому, что Денисов сказал, что она на артистку похожа!»

– Встань! – сказал мне Илья Григорьевич. – У тебя что, другого времени не було говорить такие слова? Ну и что, что она на артистку похожа? У нас половина девчат на артисток похожи! Потому что артист – это не только внешность, а ещё и знание жизни плюс трудолюбие. В общем, как бы там ни було, ты должен сейчас извиниться и перед Валей Филоновой, и перед всем классом. Потому что сейчас, вместо того, чтобы ставить годовые оценки, я вынужден проводить воспитательную работу.

Да и хрен с ним! От меня не убудет.

– Простите, – с трудом выдавил я, – ребята, девчата, Илья Григорьевич… и ты, Валюха, прости. – И добавил окрепшим голосом: – Только я всё равно здесь буду сидеть!

– Садись! – повеселел директор.

Проблемные дети были у него все под контролем. Это я знал по педагогическому опыту мамы. Он, наверное, и сам не раз порывался поговорить с Филоновой, но не нашёл, с какого конца к ней подступиться. Ведь главный принцип учителя и врача – не навреди. А я за него вскрыл этот нарыв.

Начался урок. Оглашались результаты за четверть и за год. Тот, у кого, по мнению Небуло, оценка склонялась в сторону повышения или наоборот, вызывался к доске, на «третейский суд». И каждый из класса мог задать ему вопрос «на засыпку», лёгкость которого зависела от личного отношения.

Филониха успокоилась. Девчоночьи слёзы, что на солнце роса. Я сунул ей под локоть записку, три слова карандашом: «Пойдём завтра в кино?» Валька прочитала, подумала и написала: «Дурак». «Знаю, – ответил я, – в 11 около входа». Она отвернулась и вздёрнула нос.

– Ты чё, шизанулся? – спросил у меня Босяра, как только мы вышли на перемену. – Тебя ж пацаны засмеют!

– Нет, это я пацанов засмею, когда в понедельник Валюха войдёт в класс!

Я этот ответ ещё на уроке придумал. Славка отошёл озадаченный.

Дома я кинул к комоду портфель и, даже не пообедав, взялся за дело. Подобрал подходящий обрезок доски, углубил на шурупах шлицы и точно по центру присобачил движок. С эксцентриком не мудрил. Нашёл подходящий кусок толстой алюминиевой проволоки, накрутил витками на ротор, а оба свободных конца согнул пополам, чтобы амплитуда была не слишком большой.

Дед вернулся домой, когда я уже изолировал скрутки на проводах. Был он в сером полосатом костюме, при шляпе, ручном костыле с резиновым набалдашником и в очень дурном настроении. Я уже знал почему. Вернее, не знал, а вспомнил, увидев в авоське россыпь рентгеновских снимков. Сегодня ему урезали инвалидность. Перевели со второй группы на третью. Будто осколки, которые вращались у него вокруг мозговой оболочки, рассосались или вышли из головы вместе с потом.

Он тогда очень переживал. Рассказывал бабушке о своём диалоге с руководством комиссии ВТЭК, пряча каждый вздох под коротким наигранным смехом: «Хэх-х!» Я тогда ещё был дурачок. Мне было глубоко фиолетово всё, что рассказывал дед. И лишь через месяц понял, что ему урезали пенсию на целый двадцарик. Было шестьдесят – стало сорок.

Без меня на плечах они бы и это осилили. Куры кудахчут во дворе у сажка, картошка и кукуруза произрастают на десяти сотках, что ежегодно выделяет совхоз для бывших работников, фрукты и овощи – в огороде. А тут… стремительно взрослеющий внук, который «жрёт не абы чё», на котором горит обувь, одежда и семейный бюджет.

В общем, в дом я не стал заходить, отложил агрегат в сторону. Не в том дед сейчас настроении, чтобы чему-то радоваться. Хотел было отправиться к смоле, на разведку, но услышал бабушкин голос:

– Сашка, обедать! – Она тоже была не в себе.

Этот злосчастный день я хорошо помню. Было так: не доев тарелку борща, дед сильно закашлялся, откинулся к белёной стене и медленно сполз со стула. Так и лежал, неловко поджав под себя ноги, большой и беспомощный. Я со своего места видел только бабушкины глаза. Они наполнялись слезами.

– Степан! – закричала она. – Степан!!!

Через пару минут дед тяжело заворочался на полу, хрипло спросил «что?» и хохотнул, натянуто и натужно. В этом коротком смешке я тогда ещё ощутил потрясение человека, который сорвался в бездну. Мне тоже не раз доводилось, как выражаются в послеоперационных палатах, «уйти». Как же мерзко я себя чувствовал после каждого такого полёта! Метался по горячей кровати, не находя себе места, и умолял деловито хлопотавших врачей: «Уйдите, не мешайте мне умереть!»

Дед в этом плане был крутым мужиком. Он не только поднялся и уселся на стул, но заставил себя доесть всё, что осталось в его тарелке. Бог ты мой! Как же он любил мою бабушку! Как же она потом жила без него?!