Штрафник, танкист, смертник - Владимир Першанин

— Танки не бросали, стоят, где положено. Насчет харчей вы правы. Хотим обменять или купить.

— Шумели вчера машины, — подтвердила одна из старух. — Где-то рядом остановились. Не врут.

— Ну, бабка, ты даешь! — удивился Степан. — Все слышишь.

— Мне теперь только слушать и остается. Дед помер, зятя убили.

Обстановка разрядилась. Нам рассказали невеселую судьбу русской деревни. Одной из тысяч, оставленных в оккупации. В феврале немцы отступали от Сталинграда злые как собаки. Переночевали. Сначала никого не трогали, а утром всех выгнали из домов и сожгли все строения. Часть мужиков и парней успели разбежаться, остальных похватали и повезли с собой. Далеко не увезли. Постреляли в леске километрах в трех от села.

— Многих убили? — спросил я.

Бабки стали загибать пальцы, считать, перечисляя по фамилиям. Сказали, что восемнадцать человек. А одному повезло, притворился мертвым и ночью приполз с простреленным плечом. Долго хворал, но оклемался. Как он рассказал, сельчан расстреляли, когда забарахлила и остановилась одна из машин. Немцы покопались в моторе, поломка была серьезная. Машину сожгли, а людей расстреляли.

Услышал я здесь жуткую историю о судьбе группы наших военнопленных. Когда советские войска наступали фрицам на пятки, немцы отобрали из колонны военнопленных человек тридцать ослабевших, больных и повели к речке. Там были полыньи, пробитые тяжелыми снарядами. Они затолкали штыками под лед всех этих людей. Тем, кто сильно сопротивлялся, выстрелами перебивали ноги. Фашисты думали, что тела унесет течением, но глубина в том месте была небольшая, и течение вынесло трупы наших военнопленных на галечную косу, прямо под лед. Лица погибших отчетливо виднелись сквозь лед, с которого сдуло снег. Местные жители ходили смотреть, начали было долбить лед, чтобы достать и похоронить красноармейцев. Но немцы вскоре пригнали специальную команду, взорвали лед и столкнули тела погибших на глубину.

— Страшно было, — рассказывали мне. — Молодые ребята, как живые, подо льдом лежали. Некоторые лицом вверх. Ты на них смотришь, а они — на тебя.

Рассказ жителей деревни остался в моей памяти навсегда. Это была наука ненависти, которой нас учили сами немцы. О какой пощаде к ним после этого могла идти речь! Мы продолжили разговор, и я спросил, где сейчас мужики и остальная часть жителей. Неужели в лесу живут?

— А где же еще! В сорок первом германцы за евреями охотились и скотину угоняли. Сталина костерили. Сейчас не до Сталина сделалось. За мужиков взялись. А вы когда нас насовсем освободите?

— Скоро. Потерпите.

— Когда скоро-то? Харьков и Белгород, говорят, опять у германцев.

— Отобьем. Недолго им там сидеть.

— А вы, значит, разведка? — допытывались старухи.

— Считайте, что так. Только голодная разведка. Еды у вас никакой нет? Мы заплатим.

Помочь нам старики ничем не могли. Рассказали, что сами едят только рыбу, но сети плохие, рыбешка попадается мелкая. Еще имеется коза и несколько кур. Полкружки молока и яйцо перепадает каждому через день. Женщина о чем-то пошепталась со стариками, и нас накормили. Принесли миску вареной картошки, глечик молока и по куску серого домашнего хлеба. Видя, как мы едим, добавили по паре сырых яиц, которые мы выпили вместе с молоком. В благодарность вытащили из вещмешков мыло, полотенце, кусок байки. Отдали женщине, которая была здесь старшей. Гимнастерку Антона я приберег, а от денег женщина отказалась:

— Материя и мыло пригодятся. А деньги брать со своих вроде как неудобно.

Дали с собой полковриги хлеба, картошки и налили во фляжки козьего молока. Дед отсыпал полный кисет домашнего табака, чему мы были рады больше всего.

— Другого ничего нет, — развела руками женщина. — Сами голодаем.

— Еще деревни поблизости есть? — спросил я.

— Есть. Километрах в четырех выше по течению.

— А немцы?

— Пока не появляются. Днем тает, проехать трудно. Вот и не суются. А как в других местах — не знаю.

Я решил дойти до следующей деревни. По крайней мере, будем знать обстановку. Да и харчей на три экипажа — только перекусить хватит. Может, еще чем разживемся. Шли вдоль замерзшей речки. Снега в лесу оставалось еще много, по берегам громоздились глыбы ноздреватого грязного льда. Здесь шли бои. Лед разбивало бомбами и снарядами. Кое-где валялись стреляные гильзы. В прибрежный откос вмерз труп с торчавшими босыми ногами. Ботинки или сапоги сняли. Перешли Воркслу туда и обратно. Прикинули, что для танков весенний лед уже слабоват.

Вскоре дошли до следующей деревни. То же самое, что и в первой. Разве что деревня покрупнее, жителей осталось побольше, и землянок было штук шесть. Здесь нас накормили щербой. Так назывался суп с кусочками разварившейся рыбы и заправленный яйцом. С жадностью выхлебали по миске. Хлеба не было. Поели, закурили самосад. Смотрели на нас два десятка жителей деревни. Что они думали? Наверное, жалели. А мне до боли было жалко видеть оборванных детей, одетых в обноски. Подозвал девчонку лет тринадцати, сунул ей гимнастерку старшего лейтенанта.

— Спасибо, дяденька.

Остальные стали щупать, мять крепкое сукно.

— Ты ее только под куфайку надевай, — посоветовал Степа Пичугин. — Не дай бог, фрицы увидят. Вопросы пойдут.

Дети есть дети. Особенно девки. Сбросила драную фуфайку, надела гимнастерку, которая ей как раз до колен пришлась, стала прихорашиваться. Нам дали в дорогу немного хлеба, картошки и квашеной капусты. Уходя, я отозвал в сторону одного из мужиков. Он работал на ферме, которую спалили вместе с деревней. Поговорили, нет ли поблизости немцев.

— Стреляют, моторы гудят. Но не слишком близко. По дорогам идут. Опять немец жмет? Все хвалились: «Сталинград да Сталинград»! А германец, оказывается, сильнее, чем мы.

Я ответил несколькими дежурными фразами, что немцев мы бьем. Но мужик лишь отмахнулся и рассказал, что почти все окрестные жители прячутся в лесу.

— У нас председателя колхоза застрелили и двоих красноармейцев-окруженцев. Пока землянки на морозе рыли, четверо детишек от скарлатины умерли. Простыли и заразились друг от друга.

Смотрели мы на наших людей, и душа сжималась. От жалости к своим и ненависти к фрицам. Какие, к черту, после этого пленные! Мы были настроены драться до конца.

Сейчас уже та война историей кажется. Через десять-пятнадцать лет никого из фронтовиков не останется. Пока мы были живы, не давали властям на полях под Сталинградом памятники убитым немцам ставить. А ведь как рвались наши чиновники. И не из-за большой любви к немцам, а все из-за денег, которые можно легко сорвать. Командировки в Германию, выгодные совместные предприятия, где валютой платят за поиски пропавших без вести солдат 6-й армии Паулюса. Я к этому сейчас спокойно отношусь. Вражды не осталось. Только дружбы между мной и немцами не будет. Сколько людей они погубили. Даже не в боях, а так, походя, как скотину.