Переворот - Джон Апдайк

Король не повернул головы, словно не хотел даже смутно увидеть мое лицо. Он предпочитал смотреть в сияющую пустоту.

— Еще одна поговорка пришла мне на память после нашего разговора.

— Какая же, мой Повелитель?

— Wer andern eine Grube gräbt, fället selbst hinein. Кто роет другим яму, сам туда упадет. Так мои старые друзья говорили про своего фюрера.

— Все мы провалимся в яму. И та, что ждет тебя, не глубже других. Ты просто стоишь у края ее.

— Я думал не о себе, а о полковнике Эллелу. — И он рассмеялся — звук был такой, словно маленькую изящную коробочку раздавили ногой. От его тела слегка попахивало гвоздикой.

— Не я совершаю это действие, — сказал я, — а Куш.

— В таком случае, значит, о милосердии не может быть и речи?

— Этому меня не учили.

— Твоему учителю, очевидно, приходилось слишком многому тебя учить.

— Было бы богохульством отнять у Самого Милосердного его прерогативу. Зачем говорить о милосердии людей, когда может свершиться правосудие?

— А такое возможно?

— Увидишь.

Я протянул за его спиной руку. Опуку держал гигантский ятаган, взятый для этой церемонии из Народного музея империалистических зверств, так как французы во имя соблюдения этнических традиций разрешали таким классическим способом казнить до тех пор, пока не привезли гильотину, которая ныне тоже находилась в музее. Верховный Совет отказался от мысли использовать в данном случае гильотину, поскольку это отзывало неоколониализмом. На заре Возрождения приговоренных к смерти всегда расстреливали. С внутреннего двора Дворца квадратными облачками, похожими на куски пирога, вытащенного из печи, поднимался синий дымок. Подумать только! В моем экзальтированном мозгу собралось много не связанных между собой образов. Представьте себе нож гильотины, обернутый соломой и холстиной, чтобы уберечь острие, но, возможно, в обертке возникли прорехи, и отблески металла полетели по пустыне с вьючного верблюда, который, покачиваясь, нес гуманное орудие убийства в это самое удаленное и наименее доходное сердце Африки.

Бронзовая рукоятка ятагана в виде перевитого шнура чуть не выпала у меня из руки, таким неожиданно тяжелым оказалось лезвие. В этой жизни, сотканной из иллюзий и мимолетных впечатлений, так приятно встретить что-то тяжелое, прикоснуться к свинцовой сердцевине вещей, к камню из пещеры Платона. Мне пришла в голову мысль об апельсине. Я высоко поднял меч, так что отблеск его сверкающего острия пролетел по площади, как ястреб смертоносной яркости, резанув по глазам толпы и затвердевшей глине фасадов, по боязливо закрытым ставнями окнам, по выбеленным, изрешеченным гвоздями стенам и квадратному, устремленному в небо минарету мечети Судного Дня Беды. Раскаленное небо поглотило промелькнувшие блики и снова обрушило их на землю, когда опустился ятаган. Похоже, речь короля требовала ответа.

— Народ Куша! Не слушайте богохульства этого преступника! По счастью, ваш президент берет в руки орудие Господних правил! Да будет славен тот, кто верен им! «Неверные слишком любят эту мимолетную жизнь и тем самым готовят себя к тяжелому Судному Дню!» И Судный День настал для так называемого Повелителя Ванджиджи! Он — пустая торба, маска без лица! Во время своего правления Эдуму прибрал к рукам богатства, созданные вашим трудом. Он взял себе ваших самых стройных женщин и назвал лучшие ваши земли своими. Тубабы собрали налоги под его троном; под прикрытием его королевского слова из страны вывозили богатства, схороненные Богом в наших горах и в нашей реке. Благодаря этому предателю неверные распутницы в странах, где царят туман и облака, щеголяют в наших драгоценных камнях. Сентиментальные элементы в Верховном Совете до сей минуты сохраняли ему жизнь! Это было ошибкой, безобразием! И Бог за это проклял нашу страну! Мечом, который я держу, я очищу страну! В священных книгах написано: «Идолопоклонство хуже резни». Те из вас, кто подошел поближе, чтобы услышать слова на языке вандж, выслушайте и эти слова! Повелитель Ванджиджи — сгусток крови, пятно на чистоте Куша. Его жизнь была долгой и мерзкой. Он хитрит. Его мудрость бесплодна. Он издевался над Эллелу. Он издевался над Революцией. Я действую сейчас не от своего имени, не как Эллелу, а как дыхание Возрождения, сдувающее комочек грязи! Божья воля придает моим рукам силу! Да увидят те, кто сомневается!

Тем временем Опуку и один из полковников — по-моему, полковник Батва, бывший борец-призер, — пытались заставить короля опуститься на колени и положить голову на плаху в форме седла из красной бафии. Король по слепоте или из представления об унижаемом достоинстве не желал подчиняться — даже подумать трудно, сколько пинков выдержало его старческое тело; толпа немного похихикала. Несмотря на красный туман, рожденный в мозгу моим словоизвержением, я физически ощущал, что он чувствует, как борется его хрупкое, негнущееся тело. Я вошел в его оболочку во тьме, ничего не видя, стискиваемый и толкаемый выступами мускулов. Кто-то схватил меня за волосы, что-то твердое ударило по подбородку, нагретая солнцем бафия обожгла горло. Пахло дымом. Апельсин в моем мозгу покатился. Голова короля лежала на плахе. Посмотрев вниз, я увидел, что стою опасно высоко. Путь, который должен проделать по воздуху ятаган, казался длинным водопадом хрусталя. Несколько капель пота засверкало в сети морщин на оголившейся шее старика, когда Опуку, пожалуй слишком уж грубо (мелькнуло у меня в мозгу), натянул вперед волосы Эдуму, свалявшиеся и желтые, как шерсть овцы. Я вгляделся в нужное место между двумя позвонками. Почему-то в мозгу всплыло воспоминание о засахаренном яблоке, какие продают на окружной ярмарке в Висконсине, — жесткая глазированная поверхность, тоненькая деревянная палочка, а сверху колпачок из кокоса. Самое трудное надкусить его. Король прочистил горло, словно намереваясь обратиться к кому-то из нас. Но его мысль, тоненький ручеек в жарких песках страха, так ничего и не родила, а то место, где уютно сходились две морщины между двумя шейными шишечками, притягивало напряженное внимание, словно оттуда исходила струйка пара. Руки Опуку глубже погрузились в шерсть, будто в ответ на то, что король напрягся для борьбы, и я понял, что момент, который я всем своим существом хотел оставить позади, был все еще на секунду впереди. Грудь моя наполнилась божественным вдохом, и ятаган опустился. Хотя лезвие прошло насквозь, до дерева, звук оказался более топорным, более многообразным, чем я ожидал.

Солнце. На глинистую площадь обрушивался еще один беспощадно яркий день. Зеленый металл там, где облупилась краска на зазубренном крае лезвия, привлек мое внимание. Я обнаружил, что жду — в пустоте резкой тишины перед тем, как толпа разразилась победоносным ревом, — когда король, как предвещало его покашливание, скажет еще что-то.

От этих воспоминаний чернила сохнут на моем пере.

Могучий Опуку держал в вытянутой руке голову короля — так центр баскетбольной команды противника демонстрирует свой пугающий захват одной рукой. Меня затопило чувство облегчения от совершенного, так что я не сразу заметил, как мало крови вытекло из отрубленной головы. Этот медицински объяснимый факт — мозг в своем стремлении выжить вобрал в себя, как губка, всю кровь — не забудут в унаследованном мной королевстве. Глаза короля, хвала Аллаху, были закрыты, а его тело в шелковом белом люнги подрагивало с какой-то омерзительной силой, даже руки хлопали. Опуку ногой в сапоге нажал на тело, и из отрезанного горла, романтически расцвеченного багрово-красным и синим, с рыданием выплеснулась кровь. И перед моим мысленным взором неожиданно возникла плоская часть того засахаренного яблока, на которой оно лежит, пока не затвердеет, и где толще всего сахаристая тягучая глазурь. Вкус этой глазури, когда ее откусишь, и ее упорную сопротивляемость я ощутил так же живо, как и прорезавший стоячий воздух радостный крик Кутунды, похожий на вопль плакальщицы, более искусственный, чем вой собаки. Туча москитов прилетела напиться.