День гнева - Артуро Перес-Реверте

Из кварталов, заселенных простонародьем, где вести передаются из уст в уста, перелетают с одного балкона на другой, толпами движутся к центральным улицам маноло, чисперо и прочий лихой мадридский народец в сопровождении множества женщин, всячески их побуждающих, чтобы не сказать — науськивающих, нападать на любого и каждого встречного француза. И ни один попавшийся навстречу солдат императорской армии, пеший ли, конный, не избегнет ударов ножом, камнем, дубьем, дрекольем, острым краем черепицы, обломком кирпича или молотком. И как раз таким вот молотком, пущенным с балкона дома по улице Баркильо, был убит и пал с коня на глазах своих спутников сын генерала Леграна — некогда паж самого Бонапарта. Неподалеку от этого места Хосе Муньис Куэто, астуриец, 28 лет, служащий в остерии на площади Матуте, возвращаясь с дворцовой площади в ужасе от того, что сию минуту увидел там, присоединяется к нескольким юнцам, гурьбой гонящихся за французом, который, впрочем, успел вскочить, спасаясь, в ворота кармелитского коллежа, и тамошние монахини приняли его, не отказали в защите и убежище. Воротясь в остерию, Хосе видит, как его брат Мигель и еще трое из прислуги — Сальвадор Мартинес, Антонио Аранго и Луис Лопес — вместе с хозяином заведения Хосе Фернандесом Вильямилем вооружаются чем под руку попало, чтобы идти искать французов. С кухни доносятся плач и причитания хозяйки и служанок.

— Пойдешь с нами? — спрашивает хозяин.

— Ну а то!

Все шестеро в жилетах, в сорочках с закатанными рукавами сосредоточенно и решительно выходят со двора. Помимо складных ножей-навах, своих у каждого, прихватили несколько больших кухонных резаков, топор, каким дрова рубят, заржавелую пику, вертел, а хозяин вдобавок снял со стены охотничье ружье. На улице Лас-Уэртас, где к ним присоединяются подмастерье из соседней портняжной мастерской и ювелир с улицы Горгера, — огромная лужа крови, хотя убитых не видно, и раненых тоже нет, ни испанцев, ни французов. Из окна кто-то объясняет, что здесь, мол, мусью защищался и пролил кровь мадридцев. Женщины с балконов кричат и голосят, другие бьют в ладоши при виде Вильямиля с его работниками, требуя отомстить. По дороге, пока отряд пополняют новые бойцы — помощник аптекаря, гончар, носильщик и нищий, что просит подаяния на улице Антона Мартина, — хозяева лавок запирают двери, закрывают витрины железными ставнями. Кое-кто приветственно машет вооруженным людям; уличные мальчишки бросают свои волчки и бабки и бегут следом.

— Во дворец! Во дворец! — кричит нищий. — Перережем французов всех до единого!

* * *

Таким вот образом по всему городу стали стихийно возникать подобные отряды, которым предстоит сыграть решительную роль — и уже в самом скором времени, когда беспорядки перерастут во всеобщее восстание и кровь хлынет по мадридским улицам рекой. Историки отметят существование по крайней мере пятнадцати таких партий, лишь пять из которых возглавили люди, знакомые с военным делом. Как и отряд с площади Матуте, поступивший под начало владельца остерии Фернандеса Вильямиля, почти все они состоят из людей низкого звания, простонародья — мастеровых, ремесленников, мелких служащих и мелочных торговцев, — а люди с положением почти не представлены, и известен лишь один случай, когда подобную команду возглавил человек, принадлежащий к аристократии. Один такой отряд собрался у винного погребка на Сан-Херонимо, другой — на улице Ла-Бола, где его ядро составили лакеи графа де Альтамиры и португальского посланника; третий вышел с проезда Сан-Пабло во главе с угольщиком Космэ де Морой, четвертый собрал на улице Аточа ювелир Хулиан Техедор де ла Торре вместе со своим другом, седельщиком Лоренсо Домингесом, учениками и подмастерьями, а пятым, самым просвещенным из всех, кому в этот день доведется драться на улицах Мадрида, командует архитектор и член академии изящных искусств Сан-Фернандо дон Альфонсо Санчес, вооруживший свою прислугу, соседей и коллег — профессора архитектуры Бартоломе Техаду и Хосе Аларкона, преподавателя в кадетском училище испанских гвардейцев; все эти господа, по единодушным отзывам очевидцев и вопреки немолодым летам, положению в обществе и далеким от военного дела склонностям и устремлениям, выказали истинную доблесть.

* * *

Не все преследовали французов. Да, разумеется, в нижних кварталах и на улицах, прилегающих ко дворцу, им жестоко мстили за учиненную на площади бойню, убивая всех, кто попадался под руку, однако многие семьи спасали квартировавших у них французов от народной ярости. И дело тут не только в христианском милосердии: для изрядного числа жителей Мадрида — особенно людей знатных, богатых, высокопоставленных, занимающих видное положение в обществе, крупных государственных чиновников — все происходящее в Испании до крайности туманно и неопределенно. Королевская фамилия находится в Байонне, взбунтовавшийся народ чрезвычайно переменчив и легко может приискать своей ярости иных жертв — а французы на сегодняшний день, когда правительства нет, армия же разбита параличом, остаются единственной реальной силой, все же до известной степени способной защитить от стихийного неистовства уличных беспорядков, которые по воле главарей бунта могут вылиться в кровавое побоище с самыми непредсказуемыми последствиями. Так или иначе, по этим ли, по иным ли причинам, немало в этот день было на улицах горожан, становившихся между оголтелой толпой и французами, если те оказывались безоружны или в одиночестве, — вот хоть мадридец с площади Ла-Ленья, который спас одного французского капрала, крикнув: «Испанцы лежачих не бьют!» — или женщины у церкви Сан-Хусто, не давшие прикончить раненого солдата и внесшие его в придел храма.

И это далеко не единственные примеры сострадания и жалости. В продолжение всего утра, включая и те самые жуткие часы, которые пока еще впереди, нет недостатка в случаях, когда солдат, бросивших оружие и попросивших пощады, щадят, прячут в погребах и подвалах или тайком переправляют в безопасное место, но нет и снисхождения к тем, кто оказывает сплоченное сопротивление у своих казарм или пытается отстреливаться в одиночку. И все же, сколь ни велико число убитых на улице, историк Тьер[16]позднее признает, что многие французы жизнью своей обязаны «человечности представителей среднего класса, укрывавших их у себя дома». Многочисленные свидетельства подтверждают это. Одно из них будет запечатлено в воспоминаниях, которые спустя годы оставит девятнадцатилетний юноша по имени Антонио Алькала Галиано, сын бригадира[17]Дионисио Алькала Галиано, в 1805 году погибшего при Трафальгаре вместе со своим «Монтаньесом», — сейчас он смотрит на происходящее с порога своего дома на улице Барко, что напротив улицы Пуэбло. Антонио, спускаясь по улице Дель-Пэс, видит троих французов — взявшись под руки, они идут по середине мостовой «в ногу, шагом твердым и даже неспешным, не теряя достоинства перед лицом грозящей им мучительной смерти». Они, без сомнения, направляются в свою казарму, а человек двадцать горожан следуют за ними, осыпая их бранью, но пока еще не решаясь перейти от слов к действиям. И в самую последнюю минуту, когда толпа уже готова наброситься на французов, какой-то хорошо одетый господин спасает их, вмешавшись и убедив своих соотечественников, чтобы отпустили их целыми и невредимыми, «ибо испанская ярость не должна обращаться на врагов, если те безоружны и малочисленны».