Молодая Екатерина - Ольга Игоревна Елисеева

Екатерина вспоминала, что весной 1744 г., когда великий князь приходил к ней обедать или ужинать, «его приближенные беседовали с матерью, у которой бывало много народу и шли всевозможные пересуды, которые не нравились… графу Бестужеву, коего враги все собирались у нас». В покоях Иоганны-Елизаветы сложилось нечто вроде политического салона, где проводили время сторонники одной придворной партии, в то время как представители второй туда не допускались. При общительном характере, красоте и светскости принцессе легко было играть роль гран-дамы. Штелин назвал ее «прекрасной и умной», отметив, что «Императрица Елизавета была ею в первое время совершенно очарована»103. Вместо благодарности, Ангальт-Цербстская гостья пустилась в политику.

Главным лицом ее импровизированного салона стал бывший французский посланник маркиз Жоашен Жак Тротти де ла Шетарди, заклятый враг Бестужева. Некогда Франция через него снабдила Елизавету Петровну деньгами на переворот, надеясь подчинить себе русскую внешнюю политику. Посланник ненадолго уехал, чтобы доложить в Париже об успехе. Он покинул елизаветинский двор, осыпанный милостями и уверенный в том, что по возвращении станет руководить делами в Петербурге. «Во время его отсутствия… императрица увидела, что интересы империи отличались от тех, какие в течение недолгого времени имела цесаревна Елизавета, – не без ехидства рассуждала уже зрелая и опытная Екатерина. Ей и самой доведется узнать, что интересы великой княгини отличаются от интересов самодержицы. – Де-ла-Шетарди нашел двери, которые ему были открыты ранее, запертыми; он разобиделся и писал об этом своему двору, не стесняясь ни относительно выражений, ни относительно лиц… он говорил в этом духе и с моей матерью… она смеялась, сама острила и поверяла ему те поводы к неудовольствию, которые она имела… де-ла-Шетарди обратил их в сюжеты для депеш своему двору… их вскрыли и разобрали шифр… разговоры насчет императрицы заключали выражения малоосторожные»104.

Бестужев без стеснения использовал перлюстрацию дипломатической почты. Под его началом в Коллегии иностранных дел служил статский советник Христиан Гольдбах, знаток языков и одаренный математик. Еще в 1742 г. он сумел раскрыть шифр, которым пользовался Шетарди105. Однако сразу компрометирующие посланника бумаги в дело не пошли: вице-канцлер годами копил материалы для своих досье и умел выжидать наиболее удачный момент, чтобы нанести удар.

Были и другие каналы. «У графа Бестужева проживают в доме трое секретарей императрицы, – доносил Мардефельд. – Симолин, Иванов и Юберкампф. Последний совместно с почт-директором Ашем все письма, в Петербург прибывающие и из Петербурга отбывающие, распечатывает»106.

Что же так оскорбило Елизавету? Галантный Шетарди, всегда умевший выглядеть не только другом, но и поклонником, писал на родину о «сладострастной летаргии и плотских утехах», в которые погружена императрица, о ее непостоянстве и «нетвердости мысли», о «ненависти к делам». «Какой благодарности и внимания можно ожидать от такой легкомысленной и рассеянной государыни?» – рассуждал дипломат. «Слабость сей принцессы во всяком случае доказуется, и такую она леность к делам имеет, что для избежания труда думать она лучше любит мнение ее министров принимать»107, т. е. не решает дела сама, а полагается на суждения советников.

Но еще оскорбительнее были высказывания Иоганны-Елизаветы, которая позволяла себе обсуждать частную жизнь императрицы. О том, что примерно она говорила, можно узнать из донесений Мардефельда к берлинскому двору. 26 мая 1744 г. дипломат писал явно со слов информатора при дворе: «Жена камер-юнкера Лялина… ее величеству донесла, что архимандрит Троицкого монастыря – истинный Геркулес в делах любовных, что ликом схож он с соловьем из Аркадии, да и тайные достоинства красоте не уступят, так что государыня пожелала сама испробовать и нашла, что наперсница рассудила верно, вследствие чего дарована архимандриту звезда ордена Св. Андрея Первозванного с брильянтами, а в ней драгоценное изображение, и так высоко он вознесся, что подарено ему двадцать тысяч рублей наличными, хотя деньги здесь величайшая редкость и почти никому не платят, отчего все стенают»108. Мардефельд вообще считал, что паломничества Елизаветы Петровны по святым местам имели не столько благочестивые, сколько эротические цели, и священнослужители, особенно угодившие государыне на амурном поприще, получали богатые подарки109.

Такие сплетни служили темой бесед между Шетарди и Ангельт-Цербстской принцессой, а далее передавались в Париж и Берлин. Методичный Бестужев собрал 69 посланий неосторожного француза и, чтобы скандал невозможно было замять, предъявил их не лично Елизавете Петровне, а на заседании Совета в присутствии императрицы. Оскорбление было нанесено публично. Конечно, вице-канцлер рисковал, но, азартный игрок, он готовился погибнуть сам, увлекая за собой врагов.

По словам Екатерины, императрица была «доведена до страшного гнева». Шетарди в 24 часа был выслан из России. А принцессе Иоганне пришлось дорого заплатить за колкий язык. Если бы она была русской подданной, Елизавета отправила бы ее вслед за Лопухиной. Но с владетельной княгиней приходилось церемониться. Императрица отчитала неблагодарную гостью и лишила ее расположения. Если раньше комендантша писала мужу, что ее «обслуживают как королеву»110, то теперь царица не всегда допускала Иоганну к руке и обходила приглашениями.

«Дурное расположение духа матери происходило отчасти по той причине, что она вовсе не пользовалась благосклонностью императрицы, которая ее часто оскорбляла и унижала, – вспоминала Екатерина. – Кроме того, мать, за которой я обыкновенно следовала, с неудовольствием смотрела на то, что я теперь шла перед ней; я этого избегала всюду, где могла, но в публике это было невозможно». Великая княгиня оказалась в ложном положении – по своему официальному статусу она стояла выше принцессы Иоганны, но щепетильная и обидчивая мать требовала покорности. Наедине Екатерина готова была выказать любые знаки повиновения, но на людях она величаво шествовала вместе с цесаревичем за императрицей, а матушка плелась в хвосте придворной процессии, сгорая от негодования.

Любопытно, но и после высылки Шетарди принцесса Иоганна не унялась. Вокруг нее продолжала вращаться блестящая публика и велись нескромные разговоры. Перед самым обручением Екатерины «мать очень сблизилась с принцем и принцессой Гессенскими и еще больше с братом последней камергером Бецким». Ивана Ивановича Бецкого, побочного сына фельдмаршала Трубецкого, ангальт-цербстская принцесса знавала еще в Германии. Поговаривали, что там у них случился роман, и даже называли Софию плодом этого давнего знакомства. Кумушек в окружении Елизаветы было множество, языки изничтожали чужие репутации с завидным усердием. Следствием пересудов стало то, что Бецкого не взяли в поездку двора на богомолье в Киев. Иоганна испытывала страшное раздражение, но ничего не могла поделать.

Осторожная София старалась держаться от знакомых матери подальше и выказывать всяческую лояльность императрице. Она очутилась даже не между двух, а между трех огней: Иоганной-Елизаветой, женихом и его августейшей тетушкой. Однажды, еще до высылки, Шетарди обратился к Фикхен на балу, поздравив с тем, что она причесана en Moyse, т. е. «в колыбели». «Я ему сказала, что в угоду императрице буду причесываться на все фасоны, какие могут ей понравиться».