Мантисса - Джон Фаулз

— За все четыре тысячи лет мне не приходилось встречаться с подобным высокомерием. И с таким кощунством! Я не вдохновляю порнографию. И никогда не вдохновляла. А что касается того другого отвратительного слова… все и каждый знают, что самое главное во мне то, что я — наивысшее воплощение девической скромности, и — раз и навсегда — прекратите разглядывать мои соски, наконец! — Он поспешно опускает глаза и принимается разглядывать ковер. Она смотрит на него, потом на свою лиру, потом снова — на него. — Я ужасно, ужасно сердита. — Он кивает. — Бессмертно обижена. Не говоря уже ни о чем другом, вы, кажется, напрочь забыли, чья я дочь. — Он поспешно поднимает глаза и отрицательно мотает головой. Но успокоить ее не удается. — Я ничего не могу поделать с тем, кто он такой на самом деле. Я лезу из кожи вон, стараюсь вести себя по-человечески, быть как все вы. Не быть снобом, не бегать с жалобами к папочке, как какая-нибудь бедная богатенькая девочка. — Она сердито смотрит на ковер у своих ног. — А вы только и норовите в своих интересах воспользоваться моей порядочностью, моим стремлением не отставать от времени. — Она вот-вот заплачет. — Посмотрела бы я, как бы вы попробовали выглядеть вечно молодым и быть старым, под несколько тысяч лет от роду, и все в одно и то же время!

Насколько позволяет его немота, он пытается выразить ей самое искреннее сочувствие. Она внимательно разглядывает его — тянется долгий миг; затем вдруг отворачивается и снова присаживается на край кровати, держа лиру на коленях; нервно водит пальцем по узору на одном из ее округлых боков.

— Ну хорошо. Возможно, — Бог знает почему, из какого-то ложного чувства ответственности, — я и вдохновила вас, подсказав лишь самую суть представления о чем-то таком вроде совсем нового характера нашей с вами встречи. Но мне виделась лишь интересная вариация — небольшая, в современном духе — темы совершенно классической. Что-то такое для просвещенного читателя. А вовсе не эта непристойная… — Она машет рукой, указывая на изголовье кровати. — Я полагала, вам хватит ума хотя бы просмотреть для начала несколько классических текстов. — Ее пальчик не переставая бродит вверх-вниз по изогнутому лебединой шеей золоченому боку лиры. — Такая несправедливость! Я вовсе не ханжа. И такое унижение! Что, если вся моя злосчастная семейка услышит об этом? — В голосе ее все сильнее звучит обида. — Они и так думают, что все это шуточки. А все потому, что я, когда мы все впервые тянули жребий, подумала: какое везенье, что я вытянула любовную поэзию. А потом завязла во всей художественной литературе вообще. Мне приходится вкалывать в десять раз больше, чем всем им, вместе взятым. — Она погружается в печальные размышления о собственных бедах. — Конечно, в этом жанре теперь Бог знает что творится. Смерть романа — ой не смешите меня! Всем своим знаменитым родственничкам могу такого пожелать от всей души. Насколько легче всем было бы. — Она на миг замолкает. — Вот чего я терпеть не могу в этой вашей паршивой стране. А в Америке — и того хуже. Одни только французы изо всех сил стараются разделаться с этой тягомотиной раз и навсегда.

Он поднимается с колен. Она все сидит, низко потупив голову, потом отбрасывает лиру. Минуту спустя поднимает руку и снимает со лба венок из розовых бутонов, с недовольным видом теребит его в пальцах.

— Не знаю, с чего мне вздумалось вам все это рассказывать. Вам-то что за забота!

Он осторожно приближается и, помешкав, присаживается на край кровати рядом с ней; между ними — лира. Она бросает на инструмент горький взгляд искоса:

— Конечно, я знаю, что она фальшивит. Я вообще ее терпеть не могу. И кто это пустил слух, что весь мир замолкал, когда это всехнее посмешище, мой двоюродный братец[34], давал свои бесконечные концерты? Бог его знает. Динь-дзинь, бряк-бряк. Все, кого я знала, засыпали от бессмертной скуки во время его концертов. — Она теребит венок, будто это он во всем виноват. — И костюм этот идиотский. Не думайте, я прекрасно вижу — вы только притворяетесь, что он вам нравится.

Темные глаза смотрят на него холодно и искоса — головы она не поворачивает.

— Свинтус. — Она отрывает бутон. — Ненавижу. — Он ждет. — И все равно вы считаете, что у этой черной сестры грудь красивее, чем у меня.

Он отрицательно качает головой.

— Просто удивительно, как это вы и ее не трахнули под конец. Или нас обеих вместе. — Она вытягивает еще один бутон из венка и принимается обрывать лепестки — один за другим. — Если бы этот замысел развить должным образом, все могло быть сделано интересно и со вкусом. Я не предъявляю неразумных претензий. Я не стала бы возражать против некоторых осторожных нюансов, создающих романтический интерес. Я не так уж забывчива и сознаю, что вы — мужчина, а я — женщина.

Он отталкивает лиру подальше и придвигается чуть ближе.

— И не думайте, что это вам хоть как-то поможет.

Он протягивает руку и берет ее ладонь в свою; она пытается выдернуть ладонь, но он не уступает. Их соединенные руки — тюремщик и арестантка лежат между ними на белой простыне. Она бросает на них презрительный взгляд и отворачивается.

— Даже если вы будете молить меня, снова встав на колени. И еще одно. Это все — не для записи.

Он теснее сжимает ее ладонь и придвигается еще чуть ближе; опять сжимает и, чуть погодя, обнимает ее за плечи. Она не реагирует.

— Я прекрасно вижу, что вы намереваетесь делать. Может, я и не самая музыкальная в нашем семействе, но могу различить фуговую инверсию, когда сталкиваюсь с ней лицом к лицу.

Он наклоняется и целует ее обнаженное плечо.

— У меня не осталось к вам ни малейшего чувства любви или привязанности. Я просто слишком устала, чтобы обращать на все это внимание. Этот долбаный перелет был ужасно утомителен. Меня укачало.

Он опять целует ее плечо.

— А вы совершенно не сочувствуете моим чувствам.

Он снимает резиновую подстилку. Она бросает беглый взгляд на его колени и отворачивается.

— Вы порой бываете невыразимо вульгарны.

Он пытается прикрыть ее ладонью свою невыразимую вульгарность, но она вырывается и, скрестив руки на груди, устремляет взор на обитую мягкой тканью стену.

— Нечего думать, что я не заметила эту ухмылочку на вашем лице, когда говорила о своей девической скромности. И все из-за того, что я когда-то пару раз позволила себе расслабиться в вашем присутствии. Полагаю, вы думаете, что это не только непоследовательно, но и глупо. То, что я время от времени совершенно по-человечески позволяю себе поступать вопреки собственному, повсеместно сложившемуся образу.

Он молча изучает ее профиль, потом начинает потихоньку стягивать белую бретельку туники с восхитительно округлого золотистого плеча. Но она резко прижимает локоть к боку, как только появляется угроза, что верх туники вот-вот соскользнет.