Валентайн - Элизабет Уэтмор

Перед дорожкой к дому Мэри Роз Уайтхед она включает поворотник, снимает ногу с педали газа и думает, не повернуть ли. Она представляет себе, как подъедет по грунтовке к дому и постучит в дверь женщины, с которой они когда-то стояли у школы, ожидая: Мэри Роз – свою мать, а Джинни – бабушку, которые заберут их отсюда навсегда.

Последний звонок еще не прозвенел, и они стояли одни на площадке: в сумках физкультурные костюмы и содержимое шкафчиков, у обеих носы красные от слез, пролитых в кабинете медсестры. Мэри Роз вертела и вертела в руках висячий замочек. Ей было семнадцать лет и, как выяснилось тридцать минут назад, беременна настолько, что кто-то уже может заметить. Я думала, жизнь у меня начнется неизвестно еще когда, сказала Мэри Роз, но не сегодня же. Понимаешь? Джинни, которой только что исполнилось пятнадцать, покачала головой и уставилась в землю. Она пыталась представить себе, что скажет об этом бабушка, – Джинни совершила ту же ошибку, что и её мать, погибшая в автомобильной аварии десять лет назад.

Мэри Роз нагнулась и почесала щиколотку. Потом выпрямилась, размахнулась и швырнула замок в дверь пикапа. Он отскочил, не оставив на железе отметины. Да, сказала Мэри Роз, похоже, началось у нас.

Да, началось у нас, думает Джинни и жмет на газ.

* * *

И все-таки, когда с криками, слезами и угрозами было покончено, ребенок получился отличный. Джинни и Джиму Пирсу даже не верилось. Глядите, что они сделали. Они сделали человека. Дочь! И они вынули «Короля Якова» из ящика с перевезенными вещами и стали искать красивое крепкое имя. Дебора, Воспрянь, воспрянь, воспой песнь! Но секретарь в округе записал: «Дебра», а у них не было еще трех долларов, чтобы заказать новый документ, так что – Дебра, и Джим пошел работать на нефтепромыслах, а Джинни хлопотала по дому.

Днем, когда дочка спала, Джинни любила посидеть спокойно и посмотреть журналы с фотографиями мест, о которых она даже не слышала. Листала книги по искусству из передвижной библиотеки, с фотографиями фресок, картин и скульптур. Листала медленно, дивясь тому, что кому-то в голову пришло такое сотворить, и думала: представлял ли себе художник, что на его работу будет смотреть кто-то вроде неё. Джинни любит дочь, но чувство у неё такое, как будто она сидит в бочке с дождевой водой, а дождь всё моросит и потихоньку её наполняет.

И по этой вот причине – не столько из-за мужчин, которые посвистывают всякий раз, когда она вылезает из машины, чтобы заправиться, не из-за ветра бесконечного и неотступной вони природного газа и сырой нефти, не из-за одиночества даже, в котором изредка бывает просвет, когда Джим приходит с работы или Дебра Энн влезает к ней на колени, хотя уже большая и дольше минуты усидеть не может, – Джинни берет пятьсот долларов с их общего счета, дорожный атлас с полки и мчит из западного Техаса, словно спасая свою жизнь.

* * *

Один человек разводил телят и коров на том же участке земли, где жил с женой и тремя детьми. В засуху 1934 года цена на скот упала до двенадцати долларов за голову – доставить животное на скотопригонный двор в Форт-Уэрте стоило дороже. Им стреляли в лоб, рассказывала бабушка, – стреляли иногда правительственные люди, приезжавшие убедиться, что поголовье сокращено, но чаще сами скотоводы, считавшие стыдным передоверять грязную работу чужим. Стояли над трупами с тряпками, намоченными в керосине, и мешкали, словно всё могло измениться, если подождать еще минуту, день, неделю. Вздохнув, поджигали тряпки и отступали от огня, качая головами. Но всегда какой-нибудь старый бык не хотел умирать, мычал и шел, шатаясь, под пулями, впивавшимися в его старую шкуру, в бок, в лопатку, в сердце. Всегда какая-нибудь старая корова, как будто мертвая уже, вставала и брела по полю с дымящимися боками, оставляя за собой вонь паленого волоса. Вот это всё, говорила бабушка, и весь день ветер, каждый день.

Однажды утром приехали люди из Остина и увидели в поле кучу еще дымящихся животных. Мертвый хозяин ранчо лежал в сарае. В двух шагах от него лежала жена, все еще сжимая в руке пистолет; дверь дома распахнута, и ветер бьет её о раму. Детей они нашли запертыми в спальне наверху, и старший, мальчик семи лет, дал им конверт с деньгами на железнодорожные билеты и обрывок прейскуранта. Нацарапана короткая записка с именем и адресом сестры в Огайо: Я люблю моих детей. Пожалуйста, отправьте их домой.

Бабушка Джинни была старуха с длинными зубами, верила в ад, в усердный труд и в кару по заслугам. Если дьявол постучал к тебе в дверь среди ночи, любила говорить она, значит, ты заигрывала с ним на танцах. Произнося этот вывод, она дважды хлопала в ладоши, чтобы Джинни вняла.

Я не поеду, сказал работникам старший мальчик. Я останусь тут, в Техасе. Ну, ладно, сказал один из работников. Тогда пойдем ко мне домой.

Вот тебе и хороший конец, Вирджиния.

* * *

Она не отъехала еще и на тридцать миль от Одессы, как нытье под капотом перешло в нудный вой, не утихший, когда она сбавила скорость до пятидесяти, потом до сорока пяти, до сорока. Фуры сигналят и обгоняют справа, ветер от них встряхивает её машину и норовит снести к осевой. И вдруг звук прекращается. Машина вздрагивает раз, словно стряхнув с себя неприятности, и едет дальше – пятьдесят миль в час, пятьдесят пять, шестьдесят.

Солнце глядит на неё, плосколицее, мягкое. Сейчас Дебра Энн, наверное, уже обыграла всех соседских девочек в баскетбол. Или сидит на трибуне, ищет в рюкзаке сэндвич, который положила ей Джинни. Или идет домой, стуча баскетбольным мячом по тротуару. Года два еще Д.Э. будет хорошей. Она взяла лучшее от обоих родителей: от паренька, который был квотербеком во втором составе, и от девушки, любившей Джони Митчелл – двух юнцов, почти незнакомых, перепивших «Джека Дэниелса» на школьных танцах и поехавших через нефтяной участок в самую сильную мокрую метель 1966 года, – история обычная, как пыль на оконном стекле.

Какая женщина сбегает от мужа и дочери? Такая, которая понимает, что мужчина, делящий с ней ложе, – мальчик и навсегда останется мальчиком, от которого она забеременела. Такая, которой непереносима мысль, что когда-нибудь придется сказать дочери: пусть это всё послужит тебе уроком. Такая, которая верит, что вернется, как только подыщет место, где можно осесть.

* * *

Подумать если – у певцов кантри-энд-вестерн, этих поставщиков печальных песен и баллад об убийствах, где хорошая женщина становится на кривую дорожку и получает по заслугам, – нет у них ничего о бабушке и, как выясняется, о Джинни.

Год был 1958-й, и родители Джинни умерли меньше года назад. Бум уже начал спадать, в город наезжало меньше чужих, меньше буровиков и подсобных рабочих, чтобы потратить здесь свои заработки и побузить, но Джинни была еще мала и держалась за бабушкину руку, без особых оснований, так, на всякий случай. Они шли в аптеку, срезав по лужайке перед муниципалитетом, – еженедельный поход за таблетками для дедушки и, может быть, лакричной тянучкой для Джинни. Было начало лета, ветер иногда затихал на минуту-другую, солнце еще мирно грело им лица, когда они остановились посмотреть на просвечивающие узкие листья пеканов. И чуть не споткнулись о женщину, спящую в траве, свернувшуюся, как старый щитомордник.