В плену у платформы. Как нам вернуть себе интернет - Герт Ловинк

платформах, и она порождается техническими механизмами, с помощью которых социальные отношения создаются в сети. Культивируется страх перед непосредственным контактом с другими людьми. Карусель причин и следствий ускоряет культуру неопределенности, о которой говорит Берлант. Виноваты ли в этом социальные медиа? Или же мы считаем, что соцсети – зеркало общества? Что происходит с нашей способностью действовать, когда эти два явления уже невозможно разделить? Мы потеряли уверенность в том, что можем быть вместе. Каковы могут быть долгосрочные последствия этого для сетевых сообществ? Можно ли говорить о строительстве сообществ в эпоху постоянной неопределенности? В заключение Сересин размышляет о том, почему мы «остаемся тайно привязанными к постоянству тех самых вещей, которые мы (искренне) осуждаем как токсичные, скучные, неисправные. Перед лицом возможности разочарования анестезия может казаться бальзамом на душу».

Что случилось с коллективным и общим? Как отмечает Джоди Дин, рост индивидуальности совпал с упадком организационной силы, необходимой для перемен. Неограниченные возможности расширения «я» подорвали способность организовать эффективное сопротивление. «Сегодня бо́льшая часть людей, которые придерживаются неопределенно-левых взглядов и обитают в соцсетях, университетах, НКО и ангажированном искусстве, призывают к защите индивидуальной идентичности и бдительности против предполагаемых угроз ей – не оставляя тем самым места для усилий по построению коллективности» [3]. Вместо этого Дин хочет напомнить левым «о другой политической модели, которая была важна в XX веке как модель для всех, кто объединился в освободительной эгалитарной борьбе против расизма, сексизма, капитализма и империализма»[9].

Мы взаперти, и путь к бесконечности нам закрыт. Вместо того мы оказываемся в ситуации, похожей на фильм Шоу Трумана, в вечном повторении «сейчас», микросуете онлайн-Других, которые изо всех сил стараются спрятать свои неудачи и свое отчаяние, как и все вокруг. Франко Берарди делится наблюдениями за психическим состоянием современных студентов: «Я вижу их из своего окна: как они одиноко глядят в экраны смартфонов, нервно спешат на занятия, с грустью возвращаются в дорогие комнаты, которые снимают для них родители. Я чувствую их уныние, чувствую агрессию, скрытую в их депрессии» [4]. В эпоху соцсетей позиция Обломова – не вариант, особенно для тех, кто не может позволить себе застрять в пропасти. Изящные интерфейсы навязывают нам ложный выбор: поучаствовать, кликнуть, согласиться, ответить. Если бы только мы были способны действовать и принимать решения. Мы чувствуем меланхолию онлайн-экзистенциализма, только без абсурда. Если бы «интерпассивность» Роберта Пфаллера была действительно реализована в коде (а не осталась очередной австрийской теорией), мы могли бы навсегда предаться апатии. Но в человеко-машинном взаимодействии нет ничего пассивного. Транслируя свое эго, мы скроллим и свайпаем, одержимые идеей самосозидания. Facebook, социологическая константа нашего времени, равняется невыносимой легкости небытия. Изнутри этого массивного пузыря легкой материи мы буквально не видим альтернатив. Никаких тебе мультивселенных. Взаперти цифровой монады можно мечтать о каких угодно множественных мирах. В соцсетях дзэнская отрешенность онтологически невозможна. Мы не можем по-настоящему спрятаться – наше присутствие всегда заметно – и потому лишены удовольствия потайного вуайеризма. Наше трагическое существование разворачивается в интеракциях. От нас постоянно требуют устанавливать обновления, заполнять анкеты и ставить оценки таксистам.

Борха Мойя предостерегает от того, чтобы отдавать на аутсорс соцсетевым платформам свою личность и реальность. Во время поездок Борха заметил, что многие люди, путешествуя в одиночку, проявляют симптомы депрессии. «Когда вы отключаетесь от телефона и сосредотачиваетесь на реальном мире, происходит нечто интересное. Вы начинаете наблюдать. Я очень четко понял, что социальные медиа трансформируют личность и заставляют неадекватно воспринимать реальность» [5]. Мойя использует метафору игры, идентифицируя пользователя соцсетей с игроком: «Вы заняты тем, что доказываете, будто вы лучше других. Неважно, что у вас депрессия, – важно, что видят остальные». В своем исповедальном эссе Мойя признает, что оставаться в реальности тяжело. «Столкновение с собственной реальностью может стать сложнейшим испытанием для любого. Для того-то и нужны эти платформы. В глубине души люди не хотят признавать правду о себе. Просто не хотят. Куда проще играть в статусы, чтобы ненадолго почувствовать себя хорошо».

Для представителей обедневшего белого среднего класса в западных странах социальные медиа чрезвычайно важны как инструмент сохранения чувства собственного достоинства. Пора представить Сибил Прентис, она же @nightcoregirl. В своих текстах она пишет о «будущем, полностью поглощенном экономикой „совместного пользования“ и платформами, где весь оплачиваемый труд сведен к рекурсивной бесконечности индустрии услуг» [6]. Она разоблачает изнанку модных и косметических брендов. Здесь уже нет необходимости отличать факт от вымысла. Стирание границы между настоящим и фальшивым только приветствуется. Она живет, как принцесса, в «шикарной бедности» – «не путать с фальшивой буржуазностью»: «Я выросла в богатстве, но нестабильном. Высшая точка шика – когда отец был вице-президентом банка, название которого я не буду раскрывать. Фальшивая буржуазность – это Michael Kors, или там Hilton, пониженный до трех звезд, потому что его не ремонтировали с 1996 года, или когда носят туфли с красными каблуками, но не лабутены. Гетто-шик – гораздо лучше. Доктор диагностировал мне маниакальную депрессию, и мне нужно поддерживать этот образ жизни. Приобретенный лоск, врожденная брутальность». Если вы свяжетесь с ней, коммуникация будет идти только через WhatsApp, где она общается с друзьями при помощи аудиосообщений. «Аудио требует больших усилий, чем переписка, но меньше напряжения по сравнению со звонками. Когда всё проходит через войсы, я чувствую себя на коне». В те «позорные» сорок пять минут, что она провела в Tinder, «мужчины переводили мне по двадцать евро за войс, причем там в основном были вариации на тему „Ну ты и лох“».

Мы подошли к стадии, которую Бернар Стиглер назвал «символическим страданием». Стиглер считает, что это состояние, вызванное когнитивным регрессом, восходит к появлению веба в 1993 году. Это состояние привело к новому этапу «пролетаризации», который он также описывает как эпоху «символической тупости», вызванной «автоматизированным принятием решений». «Ступор» возник как результат серии технологических потрясений, вызванных четырьмя всадниками Апокалипсиса – Google, Apple, Facebook, Amazon, – потрясений, направленных на дезинтеграцию обществ, возникших из эпохи Просвещения. Так я понимаю вторую из серии его нанкинских лекций.

Из этого возникает «сетевая меланхолия» (net blues), форма разочарования, от которой «страдают те, кто поверил в обещания цифровой эры (включая моих друзей из Ars Industrialis и меня самого)» [7]. Это состояние приводит к неспособности сохранять понимание и теоретизировать. Вместо этого мы обращаемся к знаниям на основе данных, расположенных во внешнем хранилище, – на этом этапе «рассудок (Verstand) оказывается автоматизирован как аналитическая способность, делегированная алгоритмам».

Таков аутсорсинг «объективной памяти» или того, что Стиглер называл «третичной ретенцией». В течение XIX века ремесленники были постепенно низведены в фабричных рабочих, потеряв в