Еще не вечер - Николай Леонов

«Телефон даже не спросил», – отрешенно подумал Толик. Открыл конверт, вынул из него фотографии Майи, Артеменко, Кружнева и тысячу рублей.

Около восьми вечера Гуров лежал в своем номере, мучился головной болью, жалел себя и по привычке философствовал. В оправдание своей бездеятельности он вспомнил слышанную давным-давно фразу: сыщик, который не умеет ждать, может спокойно переквалифицироваться в велосипедиста. Почему именно в велосипедиста, он не помнил, какие-то объяснения тогда приводились.

«Я начал работать в розыске сразу после университета, в неполных двадцать три, сейчас мне тридцать семь, прошло почти пятнадцать лет. Много это или мало? Я был худ, голубоглаз, восторженно-наивен, краснел в самые неподходящие моменты, любил задавать простенький вопрос: „А это хорошо или плохо?“ Отец учил, мол, если отбросить словесную шелуху о многосложности нашей жизни, то всегда остается ядрышко, имеющее либо положительный заряд, либо отрицательный. И я принял рассуждения отца за чистую монету. Мой папа – большой мудрец, он, конечно, предвидел, что с возрастом я от упрощенного подхода откажусь. А хорошо это или плохо?

Сегодня у меня уже начали серебриться виски, появился опыт, научился терпеть и ждать, но зачастую понятия не имею, что в конкретной ситуации хорошо, а что плохо. Сколько я раскрыл и не раскрыл убийств? Не раскрыл два, – одно за меня раскрыли коллеги, другое, как мы выражаемся, „висит“. Из задержанных мною убийц никого не расстреляли, а личной ненависти ни к одному из них не испытывал. Я ни разу не стрелял в человека, не вступал в рукопашную, пару раз мне, правда, перепадало, лечился. Романтическая у меня профессия: ложь, грязь, кровь, слезы, горе».

«А ведь мне однажды хотели руку поцеловать», – вспомнил Гуров и почувствовал, что краснеет.

То ли головная боль прошла, то ли Гуров забыл о ней, но жалеть он себя перестал, смотрел на струящийся по оконному стеклу дождь, думал. Кто из моих новых знакомых наиболее подходит на роль убийцы?

Майя? Бронзовая, как она себя называет, до золотой не дотянула. Торгует собой? Судя по всему, девица сильная, не то что своего, чужого не упустит. Считает, мол, обижают, недодают? Возможно. Убийц-женщин я не встречал. В прошлом году был случай, жена вытолкнула мужа-алкоголика из окна. Но она к этому не готовилась, просто жила, ненавидела. И когда он, в очередной раз, куражась, уселся на подоконник, она в слепом гневе толкнула его в грудь – и конец.

Артеменко? У него биография длинная, сложная, с завихрениями. Внешне он абсолютно благополучен, а может, слишком благополучен? Умен, холоден, отлично собой владеет, способен к расчету, думаю, чужая жизнь для него ничто. Он очень любит себя, ценит покой и комфорт, поэтому должен беречь приобретенное. Не станет он рисковать, уж только если совсем у стенки окажется.

Толик? Сегодня в нем что-то приоткрылось новенькое. Циник, живет днем сегодняшним. Толик, возможно и способен убить, только он колесо свинчивать не станет – кирпич с земли поднимет и встанет за углом. Но может годиться как исполнитель чужой воли, чужого замысла.

Стало быть, кто-то находится в тени и главного героя он, Гуров, не видит?

Кружнев? Самый непонятный, фальшивый, противоречивый и изломанный. Если убийца среди этой известной Гурову компании, то Кружнев теоретически наиболее вероятен. А в принципе чертовски мало информации.

Гуров поднялся, сделал несколько приседаний, сбегал в ванну, умылся. Никакого шампанского, коньяка, хмельного кайфа, как ныне выражаются. Отдых кончился, ты, Лев Иванович, на работе, изволь соответствовать.

Татьяна? Он швырнул махровое полотенце на кровать. На роль дамы в черном она совершенно не годится. Однако крутится рядом слишком навязчиво, познакомилась с Майей. Чего девица тут делает, какую преследует цель?

Отари старался на своего начальника не смотреть, стыдно было – не за себя, а за этого седого красавца, дед которого был одним из самых почитаемых старейшин и другом старейшего из рода Антадзе.

Кабинет полковника недавно переоборудовали: с пола убрали старинный ковер, заменили огромное резное кресло с высоченной спинкой и массивными, как у трона, подлокотниками, из угла исчезла бронзовая ваза, в любое время года полная фруктов, и сервант, за стеклами которого отливали золотом этикетки бутылок самых выдержанных коньяков. Внешне кабинет преобразился, стал похож на служебное помещение, и хозяин сменил белоснежный костюм иностранного производства на скромный серый, а сейчас вообще был в форме, что, видимо, подчеркивало официальность разговора.

– Я не понимаю вас, товарищ майор. – Мягкий баритон начальника не обманывал Отари, да и «товарищ майор» хозяин жирно подчеркнул. – Произошел угон и несчастный случай, дело не имеет отношения к уголовному розыску. У вас мало работы? Люди приезжают сюда отдыхать, мы виноваты, допустили такое безобразие, надо извиниться, а вы их таскаете на допросы. Не понимаю. Зачем вы разрешаете постороннему человеку, отдыхающему, читать служебные документы?

Полковник произносил речь – выступать он любил, – в ответе не нуждался, и Отари молчал. Он недолюбливал начальника за велеречивость, за страсть к дорогим вещам, всяким цацкам, и его раздражало, что полковник распространяет слухи, мол, дед его потомственный князь, хотя все в округе знали, что седой, опирающийся на корявую, отполированную годами палку старик всю жизнь обрабатывал землю и выращивал виноград. Но дело милицейское полковник знал отлично, лет тридцать назад сам задерживал карманников в толчее базаров и снимал мошенников с проходивших поездов, прошел всю служебную лестницу от и до, никто его не тянул и под локоток не поддерживал. Полковник прекрасно разобрался в рапорте майора Антадзе и, тем не менее, держал речь. Почему? Кто-нибудь позвонил, пытался «нажать»? Но тогда, как опытный оперативник, полковник должен понимать, что звонок раздался неспроста, значит, майор Антадзе прав и ему следует помогать, а не мешать.

– Я категорически требую этого курортника к материалам дела не допускать. Да и дела никакого уже нет, следствие закончено. Надеюсь, вам все ясно, и мы к данному вопросу возвращаться не будем.

Полковник брезгливо провел ладонями по крашеной крышке стола – еще недавно здесь красовалось зеленое теплое сукно, поднялся, прошелся по кабинету. Пол раздражающе скрипел, словно напоминал, что привык укрываться ковром. Выпить бы сейчас рюмку ароматного коньяку, закусить персиком, выгнать этого пастуха и уехать до утра… Эх, есть куда уехать, вернее, было, все было. И коньяк в столе имеется, но пить можно лишь одному, заперев дверь, а потом жевать горькие кофейные зерна либо сосать противный леденец. Разве это жизнь? Нельзя ни коньяка выпить, ни подчиненного прогнать, плохая жизнь настала, на пенсию пора. Сейчас он – начальник УВД, третий человек в районе. А станет пенсионером – и будет сидеть на веранде и слушать болтливых стариков.

Отари все понимал, о коньяке в столе знал, и куда полковник сейчас с удовольствием уехал бы, догадывался. Майор не мог только понять: кто позвонил и почему позвонил? Кого они с Львом Ивановичем задели, какой камешек толкнули, что тот, сорвавшись, ударил по начальству?